На Science Bar Hopping, который прошел в Москве 1 сентября, лингвист Максим Кронгауз выступил с лекцией «Языковые страхи: чего мы боимся в языке и что хотим изменить». «Бумага» публикует подробный конспект его выступления.
Читайте, почему нас раздражают слова «кушать» и «чаёк», откуда взялась фраза «доброго времени суток» и как язык отражает социальные изменения.
Science Bar Hopping — просветительский фестиваль. 1 сентября 40 ученых выступили в московских барах с лекциями о медицине, физике, экологии и истории. Фестиваль организовали «Бумага» и Фонд инфраструктурных и образовательных программ (группа РОСНАНО) при поддержке «Газпром нефти».
Краткое содержание текста
1. Что такое языковые страхи и какими они бывают
Что такое языковые страхи и какими они бывают
— О страхах, связанных с языком, можно говорить с двух точек зрения — отдельного человека и общества.
Самый простой [индивидуальный языковой страх] — ксеноглоссофобия. «Глосс» — корень, связанный с языком, а «ксеноглоссофобия» — это боязнь иностранных языков. Это распространенное явление: страх, что мы плохо говорим, неуверенность, мы боимся начинать разговор на иностранном языке. Этим страдают даже лингвисты.
Был такой великий французский лингвист Антуан Мейе. Однажды он приехал на конференцию в Германию, сделал блестящий доклад на французском языке, и должен был уехать домой. Но вместо этого провел целый день и ночь на вокзале. Когда его нашли там, он объяснил, что не мог заговорить с продавцом билетов на немецком языке, потому что боялся, что будет говорить несовершенно. Это типичный пример ксеноглоссофобии.
Есть еще глоссофобия, лалофобия, логофобия — это боязнь речи или общения, графофобия — боязнь письменной речи, а гиппопотомонстросесквипедалиофобия — боязнь длинных слов (так иронически ее и назвали — очень длинным словом).
Каких языковых изменений боятся в России
— Страх, который очень распространен в нашей стране, — страх языковых изменений. А последние 30 лет мы находимся в пучине языковых изменений. Язык меняется сам, без внешних факторов, но делает это очень медленно. А когда в мире происходят какие-то принципиальные изменения разного рода, это может служить катализатором языковых изменений.
Мы пережили, во-первых, перестройку — это абсолютное изменение социальных условий жизни. Дальше мы пережили появление интернета, а в интернете — разных разговорных жанров. Появились блоги, социальные сети — места, где мы можем общаться письменно, и это тоже сильно повлияло на язык. И третий, чрезвычайно важный фактор, — глобализация: перестройка обрушила не только внутренние законы, но и внешние — железный занавес, и мы стали объектом влияния всего мира и глобализации как процесса.
В роли субъекта глобализации выступает английский язык. В советское время это тоже было, но не столь значительно, скорее русский язык был субъектом влияния. Он влиял на языки на довольно больших территориях, не только советских, но и социалистических. Но когда железный занавес рухнул, русский встал в ряд прочих «больших языков» (немецкого, французского и т. д.), на которые влияет английский. И эти изменения действительно многих страшат.
Второй вид страха — страх перед нелитературным, неправильным или ненормативным. Этот страх был сильнее в советское время. При том, что русский язык не был формально государственным, совершенно очевидно, что он возвышался над всеми языками. А внутри русского литературный язык возвышался над диалектами и другими возможными вариантами языка. Сделать карьеру без знания литературного языка было невозможно. Вспомните советские фильмы, где симпатичная девушка из деревни приезжает в большой город, хочет стать певицей и не может, потому что смешно говорит.
Надо сказать, что идея вершины литературного языка — проблема не только Советского Союза. Если мы говорим об английском языке, то в Англии начала ХХ века для карьеры необходимо было знать оксфордский диалект английского. А если мы говорим о возвышении одного языка, то это, например, история в Австралии, когда английский язык подавлял языки аборигенов. В Советском Союзе у многих северных народов забирали детей и отдавали в интернаты, где они учились только русскому языку, забывая родной. И чтобы сохранить культуру и язык, северные народы прятали детей под шкурами, когда их прилетали забирать в интернат.
Сегодня ситуация радикально изменилась: и диктор радио, и учитель в школе может говорить на диалекте. Сегодня понимают ценность диалекта. Конечно, литературный язык на определенном этапе сыграл огромную роль в объединении нации. Но сегодня мы должны заботиться об уходящих языках и поддерживать их. Но в России пока эта идея не очень прижилась.
Главный вопрос к лингвисту сегодня — «А как же правильно?» И если лингвист, не дай бог, скажет, что можно и так и сяк, его начинают презирать. В нашем сознании до сих пор присутствует идея абсолютной правильности формы. Может, у молодых людей в меньшей степени, но это всё равно такой «общественный страх». Я думаю, вы слышите, что говорят о порче русского языка, о деградации и даже о гибели, хотя на русском языке разговаривают везде и повсюду.
Почему мы боимся заимствований из английского языка
— Боязнь изменений — это боязнь всего нового. Очень многие люди с возмущением пишут о том, что меняются ударения. Страх перед неполиткорректным также провоцирует изменение родного языка. Но самый важный страх — это боязнь заимствовать.
Сегодня мы заимствуем слова чужих языков в той сфере, в которой сильна нация этого языка. Где сильны французы сегодня? В еде, конечно. И много новых слов заимствовано в этой области. И haute couture — высокая мода — французское и относительно недавнее заимствование. Но боятся, конечно, прежде всего английского языка, языка глобализации. Иногда говорят, что это язык Америки, лидера колонизации, но на самом деле это общий, мировой язык.
Давайте попробуем сказать, как мы относимся к заимствованным словам. Вас раздражает слово «хлеб»? Никто не помнит, что оно заимствовано. А «огурец», «адвокат», «компьютер»? А вот заимствованное чуть позже «компьютера» «пиар» (появилось в 90-е) раздражает довольно многих. У этого слова есть особенность: оно очевидно заимствовано, в нем есть признаки иностранного.
Еще один пример — слово, наверное, последних пяти лет, — «абьюз». Обычно понимаемое как «злоупотребление», «насилие», «физическая жестокость» и прочее. Хочу обратить внимание, что по-русски «злоупотребление» и «насилие» — это совершенно разные вещи. Более того, надо учесть, что в русском языке «абьюз» относится только к человеку. А «злоупотребление», напротив, абсолютно не подходит человеку: злоупотребить можно вниманием, но не человеком. Значение этого заимствованного слова еще не вполне определилось, мы еще не можем четко сформулировать, что оно значит. Разные носители языка по-разному его употребляют, а некоторые вообще его не знают.
Таких заимствований огромное количество, и мы не можем без них обойтись. Вся еда на столе — заимствованные слова, все профессии, так сказать, получше оплачиваемые, — все заимствованные. Исконно русские — это рабочие профессии, типа столяра.
Вот такой русский язык. Является ли это его недостатком? Означает ли, что в русский язык проникает чужая культура? Отчасти. Действительно, слово, входя в язык, несет с собой чужую идею. С «абьюзом» или «харассментом» это особенно очевидно. Да, было русское слово «домогательство», но мы не очень понимаем, что это значит. Мы не прожили это время таким образом, чтобы осмыслять новые слова, которые последние 5–10 лет активно входят в наш язык. Они как бы пересаживаются с чужой почвы и входят слишком быстро.
Действительно, когда слово входит в язык, оно несет с собой чужое. К примеру, слова «хлеб» и «огурец»: их не было в России — и не было слов. С продуктами, с конфетами, вещами в Россию приходит предмет, вещь: компьютер пришел и понадобилось слово.
Что очень важно, после того как слово вошло в язык и закрепилось в нем, оно перестает быть чужим. Мы его осмыслили, оно стало нашим. Никто, конечно, не откажется от «компьютера». И на самом деле, уже не откажется и от «абьюзера». Хотя последнее, наверное, еще не до конца прожито.
Как русский влияет на другие языки
— Последнее включение во французский словарь было лет семь назад, и это было замечательное слово мужского рода «лё малосоль». Правда, те, кто их пробовал, говорят, что это не совсем русские огурчики, не всё равно.
Водка пришла раньше. Это экзотизм, это факт нашей культуры. Конечно, водка распространялась по всему миру и с ней ее название. Еще пример: некоторые русские заведения во Франции называются «блини». То, что из нашей культуры интересно, входит в язык.
Из новых слов, которые не вошли в английский язык, но оказались заметны: во время судебной тяжбы между Березовским и Абрамовичем, которая проходила в Лондоне, весь мир узнал слово «крыша». В десятке новых слов прошлого года было замечательное русское слово «компромат». Заметьте, что оно заимствовано, но мы его снова вернули. Это условно новые слова, которые большинство носителей английского не знают.
Почему нас злят «печеньки» и фразы типа «я тебя услышал»
— Следующий вид страхов — это страхи перед ненормативным. Есть стандартно пугающие вещи: брань (постоянное обсуждение русского мата), просторечия, жаргон. Но я хочу сказать несколько слов о страхе не перед нарушением норм, а о страхе перед чужими словами. В частности, в 90-е годы был большой вброс бандитского лексикона в русский язык: «крыша», «забить стрелку», «наезд». В бандитском языке почти все слова наши, кроме двух заимствованных — почетных профессий «киллер» и «рэкетир».
Если вы общаетесь в социальных сетях, то наверняка сталкивались с постами и сообщениями такого типа: «я ненавижу…» и дальше какое-нибудь слово. Самым ненавистным русским словом, как правило повторяющимся во многих таких «выкриках», является слово «кушать». Такое милое, хорошее русское слово. Но, неправильно употребленное, оно вызывает раздражение.
Вспомню моего коллегу и хорошего знакомого, Андрея Аствацатурова, писателя, преподавателя, литератора, работающего в СПбГУ. Он написал такой пост: «Чего я терпеть не могу, это когда мне в питерской кофейне говорят: „Наслаждайтесь вашим кофе“. Всего лишь калька (enjoy your coffee), а так кошмарно звучит. Поубивал бы… С другой стороны, эдаким манером происходят стилистические революции и, возможно, через 20 лет фраза „наслаждайтесь вашим кофе“ будет звучать вполне обыкновенно. А вы, дорогие френды, какие фразы ненавидите?»
Дорогие френды радостно откликнулись на этот вопрос и накидали огромное количество слов и выражений. Вот некоторые из них: «доброго времени суток», «улыбнуло», «я тебя услышал», «а я такая:…», «вкусняшки», «на связи», «каршеринг», «походу», «молочка» в смысле молочной продукции, «зашквар», «дорогой мой человек» и «лук» в значении английского «вид». Казалось бы, ни одного чужого слова, за исключением «каршеринга».
Давайте разберемся: почему ненавидят слова «кушать», «мяско», «печенька»? Мы ведь русские люди, для русского языка чрезвычайно характерно использовать эти слова.
Я долгое время проработал во Франции, и однажды по пути домой стюардесса мне сказала: «Чайку не хотите?» Я растаял, потому что понял, что уже в России. Любая иностранная стюардесса, даже ясно говорящая по-русски, никогда не предложит чай таким домашним способом.
Уменьшительные суффиксы — это способ «одомашнить» пространство. Когда говорят «выпьем водочки», это не значит, что мы выпьем мало. Это значит, что мы выпьем и атмосфера будет хорошая, домашняя, это будет приятно. Это характерно для русского языка, и даже те, кто ненавидит эти уменьшительные суффиксы, их употребляет.
И почему мы ненавидим это? Потому что это является показателем социального класса. Когда мы говорим «кушать», мы сразу создаем некий социальный портрет человека. И этот портрет тут, как правило, является критикой. Кто ненавидит или боится этих слов? Образованные люди, интеллигенция. За этими словами они видят некий социальный портрет, который им неприятен.
Более сложный портрет, например, у «доброго времени суток». Это появилось в 90-е годы. Когда у одного адресата рассылки утро, у другого ночь, и надо ко всем обратиться, стали активно использовать это выражение. Потом прижилось. Но какой образ стоит за этим? Такого лохматого сисадмина из 90-х. Это уже некая интернетная традиция, и наследники той тусовки компьютерщиков продолжают это употреблять. Ничего плохого нет, но некоторых бесит.
Считается, что «я тебя услышал» откуда-то пришло, но найти точный аналог в английском мне не удалось. Возможно, фраза появилась в переводных фильмах, такое часто бывает — многие слова приходят из переводов. Вот «напарники» было когда-то очень редким словом, но поскольку во всех американских фильмах у полицейских есть напарники, оно стало чрезвычайно популярным.
Каждый раз, когда приходит новое понятие, мы должны решать — заимствовать, пытаться перевести или создать новое слово. Русский язык в последнее время стал лениться, он не хочет работать, не хочет переводить. Я обычно привожу пример из области спорта: если вы занимаетесь каким-то экстремальным видом спорта, вы знаете, что есть разного вида «джампинги» — бейсджампинг и еще какие-то. Заметьте, более древние заимствования, конца XIX и XX веков, вошли в русский язык как прыжки: прыжки в высоту и прыжки в длину. Если бы этот вид спорта заимствовали сегодня, это был бы хай-джампинг. Привыкнуть проще, чем придумать.
Как язык отражает политкорректность: обозначение национальности, сексуальной ориентации, пола
— С точки зрения политкорректности язык инструментален, он отражает историческую дискриминацию разных меньшинств по разным признакам (пол, раса, национальность, возраст, здоровье, сексуальная ориентация). Политкорректность — течение, которое возникло в Европе и Америке и активно влияло на язык в 90-е годы. Английский, немецкий и некоторые другие языки уже впитали политкорректность, а в русский язык это пришло сейчас.
Самое смешное, что русский язык в этом смысле опережал другие — в нем политкорректность появилась раньше. Я имею в виду послереволюционные изменения, например, огромное количество феминитивов. «Депутатка» было совершенно нормальным словом. Сегодня, если вы читаете в газете слово «депутатка», то это, как правило, ироническое отношение к женщине, занимающейся этой деятельностью.
С расами у нас не было таких сложностей, как, скажем, в Америке, но всегда была ненависть к каким-нибудь национальностям. Когда в СССР был пик государственного антисемитизма, слово «евреи» перестали употреблять в публичном пространстве. Оно стало чуть-чуть неприличным, говорили «лицо еврейской национальности».
Заметьте, эта конструкция замечательно употребляется и сейчас. Когда была российско-грузинская война, грузины исчезли, появились «лица грузинской национальности». Смешная фраза «лицо кавказской национальности» (смешная потому, что такой национальности нет) стала заменять слово «кавказец». Если слово «кавказец» абсолютно нормально — это жители Кавказа, или тот, кто произошел от народов, относящихся к Кавказу, то «лицо кавказской национальности» абсурдно. Конструкция «лицо такой-то национальности» — это бюрократическая политкорректность.
Но как быть с политкорректностью, которая сегодня тронула русский язык? Очень стандартные запреты: «негр», «жид», «хач» и так далее. Но если, скажем, «жид» и «хач» имеют явный негативный оттенок, то слово «негр» в русском языке не было отрицательным. Оно попало под запрет политкорректности из-за английского, в котором это слово запрещено.
Что касается политкорректности в области сексуальной ориентации, то там вытесняются, опять же, не ругательства, а слова, которые были нейтральными. В области болезни и инвалидности тоже происходит естественный процесс: если диагноз становится ругательством, как со словом «дебил», то использовать его по-прежнему, как диагноз, уже невозможно.
Другая область — связанная с продажей сексуальных услуг. Слово «проститутка» интересно тем, что по поводу него ведутся большие споры. Кто-то говорит, что надо использовать слово «секс-работница», а кто-то говорит, что не надо. Феминисты, в частности, считают, что не надо, потому что женщина (и мужчина) не должна этим заниматься. Интересно также, что слово «проститутка» вытеснялось в 90-е годы романтическими словами. Тогда появились «путаны» и «ночная бабочка». Знаменитая песня Газманова принималась с огромным восторгом, потому что в 90-е годы это [продажа секс-услуг] стало таким романтическим занятием.
Языки устроены патриархально, они как бы наследуют то, что в них вносит культура. Один из видов борьбы политкорректных — борьба с местоимением. Мы, как правило, о неизвестно ком или неважно ком говорим в мужском роде: «кто-то постучал». Я еще не знаю, мужчина или женщина пришли, но мне проще сказать нейтрально «он». И в английском языке происходит разного рода замена, когда вместо she/he появляется в письменном языке s/he или местоимение they множественного числа начинает использоваться в единственном.
Бывают и более сильные запреты — целых выражений и типов коммуникации. В связи с темой гендера сегодня довольно трудно понять, о чем мы можем говорить. Само введение слова «гендер» фактически стало расшатыванием идеи полового диморфизма человека. Если мы говорим о физиологии, то все-таки существуют в подавляющем большинстве два пола, а «гендер» позволяет нам не ограничиваться двумя полами. Сегодня нет четкой цифры, сколько гендеров политкорректны и сколько разных слов надо использовать.
Здесь мы сталкиваемся с очень интересным явлением — мы создаем новые табу. Это очень интересное явление, потому что, вообще говоря, мы только после перестройки стали «растабуировать» многие темы, стали легко говорить о сексе и о прочих вещах. Но вот политкорректность вносит новые табу и отчасти смыкается с консервативными религиозными течениями, которые тоже накладывают некоторые табу.
Феминитивы — это действительно очень яркая, интересная борьба «за» и «против». Надо сказать, что феминитивов в языке огромное количество. Другое дело, что используют их не так регулярно, как хотят некоторые представители феминизма. Это один из самых жарких и актуальных споров, который ведется в связи со страхом патриархальности языка.
Резюме
Подводя некоторые итоги, я хочу сказать, что три самых частых вида страха — это страх перед новым (разновидность страха перед чужим, иностранным), страх перед ненормативным (разновидность страхов социальных) и страх перед неполиткорректным. Первые два страха связаны с понятием порчи языка, а третий — наоборот, с правкой языка, с улучшением.
Первый связан с мечтой о стабильности в языке. Это мечта части общества — язык не должен меняться, всё должно быть как было. Но это невозможно, потому что язык реагирует на изменения вокруг и должен меняться, если он хочет оставаться живым.
Последний случай связан с мечтой о справедливости, которая тоже, к сожалению, в нашем мире не реализуется. По крайней мере, не реализуется только в рамках языка. И мы можем изменить слово, впитавшее эту отрицательную ауру, но если мы не изменим социальных условий, новое слово приобретет то же самое отрицательное значение. Примерно это происходит, скажем, со словом «полицейский», которое заменило слово «милиционер».
Важно понимать, что язык не может быть абсолютным инструментом изменения мира. Мир должен меняться параллельно. Для меня, как для лингвиста, язык в гораздо большей степени является не инструментом изменения мира, а инструментом отражения того, что происходит, через язык я могу эти процессы открывать и исследовать.
