«Самым честным решением будет оправдательный приговор». Большая речь Саши Скочиленко на прениях

В Василеостровском районном суде 13 ноября проходит очередное заседание по делу художницы Саши Скочиленко об «антивоенных ценниках». Обвинение ранее запросило для Саши восемь лет лишения свободы.

Саша в ходе прений выступила с большой речью в свою защиту — о несостыковках в позиции обвинения, сострадании и риске для своих здоровья и жизни в заключении. «Бумага» приводит сокращенную версию речи.

— Ваша честь! Многоуважаемый суд! Несмотря на все попытки сломать меня при помощи следственных действий, заключения в СИЗО, голода, травли сокамерниц и омерзительных бытовых условий, я все еще не признаю свою вину в том, что я публично распространила «заведомо ложную информацию под видом достоверных сообщений, содержащую данные об использовании Вооруженных сил Российской Федерации в целях защиты интересов Российской Федерации и ее граждан, поддержании международного мира и безопасности, а равно содержащей данные об исполнении государственными органами Российской Федерации своих полномочий за пределами Российской Федерации в указанных целях».

Я полностью убеждена в том, что действовала в целях защиты интересов Российской Федерации и ее граждан, а также в целях поддержания международного мира и безопасности. Но боюсь, что туманную формулировку статьи я понимаю иначе, чем многоуважаемый суд и государственный обвинитель.

Даже если понимать эту статью так же, как и господин прокурор, то, во-первых, невозможно согласиться с тем, что я распространяла информацию под видом достоверных сведений: наша экспертиза показала, что распространенные мной «ценники» — арт-объекты. Даже эксперт-лингвист обвинения отметила, что информация на «ценниках» не была достоверной относительно продуктов питания, под которыми эти «ценники» висели.

С чем я еще не согласна, так это с тем, что я действовала «по мотивам политической ненависти и вражды, по мотивам ненависти и вражды к какой-либо социальной группе». Как пояснила наша экспертка-лингвистка с историческим образованием, Вооруженные силы Российской Федерации вовсе не являются социальной группой, да и вообще, к какой социальной группе я, по мнению обвинения, якобы испытывала ненависть и вражду, государственный обвинитель так и не уточнил.

Какого-то определения «политической ненависти и вражды» государственный обвинитель тоже нам не дал. Как пояснили эксперты — психологи и психиатры, а также мои свидетели, чувства ненависти и вражды мне несвойственны. Я переполнена чувством сострадания ко всем погибшим и пострадавшим на войне. Мне жалко любых солдат, жалко любых мирных жителей и жалко разрушенных городов.

Как понятно из моих личных характеристик и пояснения специалиста и эксперта — психологов, я с глубоким сочувствием отношусь к проблемам других людей. Я работала с людьми с инвалидностью и с людьми с ментальными особенностями. Если тебе знакомо чувство эмпатии, то ты не умеешь по-настоящему ненавидеть. Да, я злилась в момент начала войны, и это отражено в моей личной переписке. Но ненавистью это назвать нельзя. Злость — это аффект, ненависть — фундаментальное и длительное чувство, которое моей подвижной и биполярной психике несвойственно.

В общем и целом, я думаю, что строить обвинение относительно наличия у меня неких мотивов вокруг нескольких сообщений в соцсетях, несостоятельной экспертизы и подделанного следователем допроса моего друга, мягко говоря, бездумно и необоснованно. Никто не может залезть мне в голову и сказать, что в действительности руководило мной 30 марта 2022 года. А те, кто могли, то есть психологи и психиатры, свидетельствовали исключительно в мою защиту.

Более всего я не согласна с тем, что информация, которую я распространяла, была для меня заведомо ложной. Как я говорила во всех показаниях и допросах, информация на так называемых «ценниках» не придумана мной, но показалась мне правдой, так как транслировалась моим кругом общения и подтверждалась теми источниками, которым я доверяла, — обширную коллекцию их предоставила в качестве доказательства моя защита.

Я и правда привязана к своим друзьям из Украины, с ними меня связывает долгое и плодотворное творческое сотрудничество. Я привыкла им доверять, потому что они меня никогда не обманывали. Они порядочные люди, которые помогали мне в трудную минуту, и я не могла не сочувствовать им в ситуации всеобщего ужаса войны.

«Незнание закона не освобождает от ответственности» — на этом утверждении строится обвинение прокурора: я не знала о неких рекомендациях Роскомнадзора, которые были адресованы СМИ. Во-первых, я не СМИ, а значит не должна подчиняться этим рекомендациям. Во-вторых, я ничего не знала об этих рекомендациях — впрочем, я ничего не знаю о них и теперь, поскольку эти рекомендации не были предоставлены гособвинителем в качестве доказательства. И самое важное: Роскомнадзор не принимает никаких законов — это рекомендательное письмо не является законодательной нормой.

Сама статья 207.3 часть 2, по которой меня преследуют, карает за распространение заведомо ложной информации о Вооруженных силах Российской Федерации, а не за распространение информации из неофициальных СМИ. Гособвинитель настаивал на том, что все СМИ, которые я читала, финансируются из-за рубежа. Но он даже не предоставил нам никакого списка «иноагентов». Неужели мы должны верить ему на слово? Или кто-то в этом зале знает этот список наизусть? Да и какая разница, брала ли я информацию из СМИ-«иноагентов» или нет? Звание «иноагента» не равно «распространителю заведомо ложной информации».

Мне эти сведения казались правдивыми — и точка. К тому же статус иноагента — для меня лично сомнительная история. Так, например, я много лет работала в газете «Бумага», откуда в том числе получала информацию, упомянутую на «ценниках». Я точно знаю внутреннюю кухню издания и могу ручаться за то, что никакого финансирования из-за рубежа мы не получали: нас финансировали наши читатели — граждане России и российские рекламодатели.

Перейду к еще одному доказательству стороны обвинения — показаниям Алексея Николаева. На мой взгляд, они вообще не должны использоваться в качестве доказательства, так как, по словам самого же Николаева, на него осуществлялось давление во время допроса. Показания свидетеля Николаева, содержащиеся в деле, написаны таким казенным языком, которым Николаев, мой друг детства, никогда не разговаривал. Но даже если принять их во внимание, то стоит принять во внимание и его слова о том, что он ничего не знал о моем деянии. Как же он может засвидетельствовать хоть что-либо о мотивах моего поступка?

Стоит отметить, что показания Николаева, содержащиеся в деле, не подтверждаются никакими иными показаниями свидетелей, допрошенных в ходе предварительного или судебного следствия. Не подтверждаются эти показания и допросом самого Николаева здесь, в зале суда. Как показали оба допроса, мы много лет были с ним близкими друзьями, вместе занимались творчеством и когда-то, задолго до моей встречи с Соней, даже состояли в отношениях. Неужели вы можете себе представить, что этот человек по собственной воле мог дать показания, которые слово в слово повторяют формулировку моего обвинения, показания, которые могут отправить меня в тюрьму на десять лет?

Комплекс доказательств стороны защиты был гораздо обширней и солидней, чем доказательства стороны обвинения. Мы предоставили целых шесть экспертных заключений, в то время как обвинение показало нам только одну — на мой взгляд, чрезвычайно некачественную, что мы последовательно доказали. Свидетельница обвинения эксперт-политолог Сафонова, которая вообще не должна была участвовать в лингвистической экспертизе, дала очень противоречивые показания — тем не менее она сказала много правильных вещей, свидетельствующих в мою защиту. Так, она сказала, что не в компетенции эксперта устанавливать мои мотивы, а также упомянула на первом допросе, что каждый человек может считать истиной очень разные источники информации.

Во второй день допроса экспертка резко поменяла свое мнение и заявила, что только в государственных источниках транслируется правда, так как существует то самое пресловутое распоряжение Роскомнадзора на этот счет. Тем не менее на наводящий вопрос государственного обвинителя: «Находилась ли информация из государственных источников в открытом доступе и могла ли Александра Скочиленко прочитать?» — экспертка ответила очень важную вещь: «Да, находилась. Если бы Скочиленко хотела, она бы ознакомилась». А что если я не хотела? Разве есть такой закон, который обязывает гражданина России хотеть читать одни источники и не хотеть читать другие?

Мое дело простое как три копейки. Удивляется даже начальник СИЗО-5: «Да что там можно рассматривать в твоем деле?» Замечу, что я сама упростила работу следствия — пошла на сотрудничество и рассказала всё о своем «деянии», значительно облегчив работу по «сбору доказательств». Я сообщила адрес своего проживания, неизвестный следователю, сказала пароль от персонального компьютера, добровольно отдала свои мобильные телефоны, а также дала показания. Еще бы: ведь мне нечего скрывать — потому что я невиновна.

Я не заслуживаю тюремного срока еще и потому, что мое состояние здоровья оставляет желать лучшего. У меня много хронических заболеваний — в том числе таких, которые требуют постоянного медицинского контроля. Если мой порок сердца станет обширней и створка митрального клапана прогнется сильнее, то мне понадобится срочное оперативное вмешательство — но обследования, которое сможет это выявить, почти невозможно добиться в условиях неволи, а если даже его согласуют и проведут, может быть уже поздно. Аритмия, которую подтвердило суточное мониторирование, по словам моего кардиолога, сейчас находится в пограничном состоянии между неудовлетворительным и опасным. Если паузы в работе моего сердца станут длиннее на несколько миллисекунд, мне понадобится установка кардиостимулятора, что крайне проблематично в условиях неволи, и если вообще произойдет, может произойти непозволительно поздно из-за бюрократии и халатности медицинской службы исправительного учреждения.

Из-за аритмии у меня есть риск остановки сердца — в такой момент мне понадобится срочная реанимация, а ее крайне сложно представить себе в местах заключения. У меня есть комплекс заболеваний желудочно-кишечного тракта, которые делают жизнь в неволе просто невыносимой. Все эти проблемы обостряются из-за стресса, и сейчас моя жизнь превратилась в пытку из-за постоянной нестерпимой боли в животе. Самое страшное, пожалуй, то, что мне жизненно необходимо безглютеновое питание, а на данный момент среди учреждений пенитенциарного толка оно доступно только в СИЗО-5. Если вы, ваша честь, отправите меня в колонию, то обречете меня на голод. Уверена, в глубине души вы не хотите этого.

Я не опасный человек для общества, а скорее полезный. Находясь на свободе, я могу принести много пользы: до ареста я участвовала в социально значимых проектах, в том числе на благотворительной основе, что подтверждается множеством позитивных характеристик от солидных организаций — например, от Высшей школы экономики, организаций «Перспективы», «12 коллегий» и «Паралимпик».

Не менее важна моя психопросветительская деятельность. В последний год кризиса, стресса и нестабильности количество психических заболеваний среди населения резко возросло, и работа в сфере просвещения становится всё более актуальной. Большое количество суицидов и иных трагедий реально предотвратить, если просто рассказывать людям о том, что депрессия — это заболевание, а не приговор, о том, что есть способы ее лечить, о том, что необходимо обращаться к специалистам. Большую часть жизни я посвятила этой работе и делала это бескорыстно. Вы даже не представляете себе, что такое услышать от человека: «Твоя книга мне помогла». В такие моменты понимаешь, что твоя жизнь и свобода имеют огромный смысл. Я не могу сидеть и ждать в тюрьме, расходуя бесценное время — время, которое могла бы использовать для того, чтобы помочь людям. Сейчас эта помощь нужна как никогда.

Когда государственный обвинитель запросил восемь лет, я испытала состояние шока. Я категорически не согласна с этим запросом. Все люди, кому я рассказала об этом запросе в СИЗО, были ошарашены. Моей соседке [по СИЗО] запросили восемь лет за 300 грамм мефедрона.

Вы знакомы вообще с практикой по моей статье? Моей соседке по СИЗО Ольге Смирновой запросили семь лет, несмотря на то, что она занимается политической и активистской деятельностью. Восемь лет запросили Алексею Горинову — муниципальному депутату, на минуточку.

Даже в глазах вашей системы этот запрос кажется абсурдным. Больше запросили только Илье Яшину — неужели я настолько крупная фигура, чтобы сравнивать меня с оппозиционным деятелем? Неужели мои разговор о любви, мире и жизни настолько же опасны для нашего государства, как политические лозунги? Я в это не верю.

На мой взгляд, эта цифра взялась по другой причине. Я думаю, что это произошло из-за дискриминации по признаку сексуальной ориентации. Мне кажется, обвинитель испытывает ненависть и вражду к сексуальным меньшинствам, к которым я не скрываю свою принадлежность.

Я глубоко убеждена, что в моем «деянии» нет состава преступления, ведь я не распространяла информацию, которая была бы для меня заведомо ложной, и уж точно уверена, что мной не руководили «мотивы ненависти и вражды». Это последовательно и скрупулезно было доказано моей защитой. На нашем процессе присутствовало много слушателей, процесс широко освещается, и всем без исключения очевидно, насколько сильна была моя защита, как много доказательства в пользу моей невиновности было приведено, насколько состоятельными они были, и как слабо на их фоне выглядела сторона обвинения. Я это знаю, вы это знаете, и все находящиеся в этом зале знают это.

Едва ли в современной российской практике найдется много примеров столь невероятной работы защиты, как в моем процессе. И, на мой взгляд, самым честным решением будет оправдательный приговор.