Мама Саши Скочиленко уехала из России весной 2022 года вскоре после ареста дочери. Накануне вынесения решения по делу «Бумага» поговорила с Надеждой Скочиленко о том, каково это — на расстоянии следить за судом, о доносе, поддержке, Сашином здоровье и возможном приговоре.
Про арест Саши
— Вы помните, как вы узнали о том, что Сашу задержали?
— Да. [Друг Саши] Леша сказал, что задержали. Но я не думала, что ее вот так вот задержали. Я думала, что это будет какая-то административка, как обычно. Ее же задерживали в самом начале войны. Кто-то, может, что-то понимал уже, но я лично не могла представить, что сейчас они заведут уголовное дело. Но вот завели.
— И 13 апреля ее привезли в суд. Там уже была толпа людей.
— Да, да. Я не пошла, потому что… ну, как бы мы не знали, как Саше лучше. Видеть меня или не видеть меня. Это же очень большая эмоция. И, может, ей как-то со мной в этой ситуации… У нас в разное время разные чувства и к родителям, и к детям. И поэтому мы так решили, что я лучше не пойду. Лишние эмоции — они тоже не нужны никому.
Мы были уверены, что сейчас пройдет суд и ей назначат, возможно, штраф. А в крайнем случае какие-то сутки. Лично я думала, что так и закончится всё.
— Но было решение, что ее арестовывают минимум на полтора месяца.
— Да. То, что они ее домой не отпустили. Тут я, конечно, очень разозлилась. Потому что я понимала, что такие проблемы у Саши со здоровьем. Там достаточно было два дня, что она там провела, чтобы это сказалось на здоровье — а потом они накрутили в дальнейшем и уже там нервная система и всё остальное. В общем, они просто разрушили ее до основания. И сколько ей надо будет для восстановления, теперь это просто много-много лет.
Ничего их не убедило — ни врачи, ни заключения врачей. То есть они продолжают думать, что их кто-то обманывает или что. Как мы видим, они не только к Саше теперь так относятся, а ко всем политзаключенным. Чем больнее человек, тем им приятнее это делать с ним.
— А папа Саши следит за делом?
— Нет, он не следит. Он потерялся на просторах нашей родины давно. Хотя Саша спрашивала у меня в письмах, не писал ли он что-нибудь. Для нее, конечно, важна и его поддержка. Но, к сожалению, нет, не сложилось у него следить.
— Вы говорите: «мы не знали, как Саше лучше», кто был с вами в это время?
— У Саши есть друг Леша Белозеров. Он с первого дня не ел, не спал. Причем он имеет такую выдержку, он очень грамотный в плане правозащиты. Поэтому я слушаю, что он говорит: сказал уехать, значит, собрала чемодан и уехала.
— Это друг Саши сказал вам уехать?
— Это было еще до ареста Саши. Когда началась война. И я, конечно, пришла в ужас от этого всего, что тогда началось. Но так как у меня здесь [во Франции] старшая дочь, у меня было куда уехать. И поэтому он сказал: делайте визу и поедете.
Я сначала посопротивлялась. А потом, когда Сашу арестовали, когда я поняла, что они вцепились в нее, я еще даже стала бояться стать рычагом давления на нее. Я знаю, что они очень хитрые — все эти следователи. Они могут добывать и склонять сотрудничать со следствием. Саша очень эмоциональный человек. И, например, кто-то приходит и говорит ей: вот твоя мама была, и она сказала, что ты плохо сделала.
И я же тоже знаю, как раньше в 30-е годы люди официально писали отказы от родных, чтобы быть свободным человеком. Так же, как дело «Сети» — они же тоже там угрожали родственниками: мы сейчас пойдем к твоей жене, сделаем вот это вот с ними. И даже сейчас мы видим, что приходят к родителям тех, кто уехал.
Но я для себя думаю, что рано или поздно на месяц надо приехать.
Про отношения с дочерью
— У Саши была возможность позвонить вам, поговорить голосом?
— Нет. Ей разрешили звонить уже только в августе этого года. До этого у нее не было звонков. И ребята записали для меня сообщение. Она наговорила сообщение, и мне его прислали. А потом я тоже ей наговорила сообщение, и они тоже дали ей послушать. Ну хотя бы она может звонить, потому что писать сейчас у нее нету сил.
— Вы следите сейчас за трансляциями из суда?
— Да, постоянно. И из других судов, я слежу за всеми остальными. Теперь их просто такое количество — невероятное количество политзаключенных.
Последние вот эти три недели я даже не пишу [писем Саше], потому что мне даже нечего написать. Я только успеваю от одного суда не то что отойти, а только у меня уляжется в голове одно заседание, вот уже следующее.
Раньше мы очень часто переписывались. В неделю у нас получалось по письму, через «ФСИН-письмо». У нас хорошая была переписка вот обо всем, мы просто на отвлеченные темы обычно говорили: я рассказывала про Париж. Потом она написала в один момент, что у нее нету сил даже на ответы.
— Ваши отношения с Сашей за время этого процесса изменились?
— Да, конечно. Во-первых, я к ней стала опять как к маленькой относиться, как когда она была маленькая и беззащитная.
Когда она была совсем маленькая, она была очень ко мне привязана. Потом она, конечно, когда уже была подростком, ей уже этого не хотелось. Так как она болела много, я о ней слишком много заботилась. И, видимо, я ее слишком этой заботой достала.
Она устала от нее. Ну у меня не было выхода, мне приходилось, к сожалению, проверять, чтоб она лекарства пила или там выполняла свои нагрузки какие-то.
Для ребенка болеть — это еще тяжелее, чем взрослому. Он же ребенок, он хочет и то, и се, а у него здесь тебе диета, а здесь тебе в больницу опять надо, а здесь ты в школу не пошел, ты на домашнем обучении, а в садик тебе нельзя, манную кашу тебе нельзя.
Постепенно она к этому привыкла. Потом она сказала мне, что всё: я свое здоровье беру в свои руки. Ну, и я уже туда не вникала.
И она писала мне [из СИЗО], что вот, «я просто хотела быть самостоятельной», и всё такое. Да, очень изменились отношения.
И она писала даже, что многие люди, с кем она была в ссоре, стали ей писать тоже.
Люди, не только она, многие пересмотрели между собой отношения. Соня с Лешей сблизились, потому что они вдвоем как бы остались друг у друга на этой земле.
Саша писала, что вот война многих разделила, а нас, наоборот, нашу семью — мы стали более близки.
— Саша не училась в обычной школе?
— Она училась, но чаще всего была на домашнем обучении. Иногда даже полгода мы дома проводили. Потому что кишечник, к сожалению, дает влияние на весь организм. То у нее нога сломалась два раза подряд. А в подростковом возрасте врожденный порок сердца стал давать обмороки, она стала падать, давление у нее стало низкое, 70 на 30, например.
И это ее тоже научило самостоятельности. Она поэтому и самозанятая была в основном, она научилась быть ответственной: сама взяла и сама сделала. Ей не нужны были начальники, она сама знала, что ей делать.
— Вы пытались как-то останавливать Сашу в ее антивоенной активности с джемами мира?
— Во-первых, Саше был уже 31 год два года назад. А во-вторых, как можно ее остановить? Я сама против войны. Я не могу говорить, что нельзя быть против войны.
Я не знала, что она хотела делать, не хотела делать. Что у нее в кармане лежат эти ценники. У нас не принято прийти и сказать: вот я нашла ценники, я завтра их пойду положу.
И даже если бы она сказала, у меня бы даже не могла возникнуть мысль, что за это человек может сесть в тюрьму на 8 лет.
И конечно, я никогда не останавливала, если они принимают какое-то решение — это их жизнь. Я их сама учила принимать решения, нести ответственность.
Про доносчицу и ее роль
— Вы видели, что сейчас говорит о деле Саши женщина, которая написала заявление из-за ценника в «Перекрестке». Что вы думаете об этом?
— Честно говоря, я сначала даже сомневалась, есть ли эта тетенька. Потому что это же просто странно: типа кто-то пришел, написал донос, тем более ее же никто не видел.
Когда я прочитала [интервью «Бумаги»], мне показалось, такая каша у нее в голове. У нее там всё в кучу. Это вот те люди, как я их называю досужие. Им до всего есть дело. Я думаю, что если какой-то ребенок будет в лужи прыгать, она подойдет и начнет ему выговаривать, что ты брызгаешь.
Ну увидела ты вот это — ну, вытащи и положи в карман, раз тебе не нравится. И вот эта «кодла». Она людей, которые за мир, называет «кодлой». Я не так далеко от нее [по возрасту]. Но я так сейчас могу называть некоторых, которые сидят наверху. А вот эти люди миролюбивые — называть их кодлой… Да они все там такие зайчики, они от плохого слова в депрессию могут впасть. Она зря это наговорила, потому что все теперь будут против нее.
— Но у вас она не вызывает тяжелых чувств, переживаний?
— Вообще никаких переживаний она у меня не вызывает. Даже потому, что мне кажется, что за Сашей наблюдали. И вот эти ценники, возможно, это был какой-то сигнал, что можно что-то с ней сделать. Потому что эти ценники по всей стране прокатились, но только Завьялов оказался в тюрьме и Саша. Завьялов, слава богу, смог уехать. Никто, кроме Саши, за ценники не сидит.
— Почему вы думаете, что за Сашей наблюдали и до ценников?
— Ну, потому что я давно живу в этой стране. И прекрасно знаю, что и когда были городские телефоны, их прослушивали, стоило кому-то уехать за границу. Сплошь и рядом прослушка была. Следили за людьми как нечего делать. Мне кажется, ценники были вот таким поводом.
После «джема мира» Саша написала, что «я буду продолжать говорить о том, что войну надо прекратить». Она же во «ВКонтакте» публиковалась, а там же всё под контролем совершенно. Они [силовики] поняли ее настрой, что этот человек может стать рупором, который будет объединять людей. И люди будут говорить об этом потом громче и громче. И их станет больше и больше.
Ее задержали с очень большим шумом. И это меня и наталкивает на то, что это показательное. Что Саша яркая, как она сама и писала, она олицетворяет всё, что ненавистно нашей системе.
Про поддержку людей
— У дела Саши в результате есть эффект, обратный тому, что хотели его создатели. Оно не столько запугивает, но, наоборот, показывает, сколько людей готовы сопротивляться.
— Оно объединяет людей. Вот смотрите, откуда я знала, что есть столько людей? За эти полтора года мне столько людей написали. Я веду переписку с таким количеством людей, что иногда у меня даже нет времени.
И они все друг друга знают. Одна девочка мне написала, что она хочет пойти на заседание, но она опасается. Что я ей стала писать? Вы идите, потому что там вы найдете единомышленников. Это такой клуб по интересам, что вы там почувствуете себя совсем по-другому в этой стране. Они действительно ходят, чтобы от этой действительности попасть именно в то место, где такой же человек, как ты, где ты можешь разговаривать человеческим языком.
Я получала несколько сообщений, когда пишут: вызывает начальник и говорит «если ты будешь говорить, я тебя сдам». Некоторые даже в семье не могут разговаривать на эту тему. А туда они приходят, они хотя бы видят таких же людей, которые кричат и аплодируют. Хотя там тоже «эшники» ходят и запоминают.
И Саша сама писала, что о ее деле бы никто не узнал. И вообще не узнал бы, что такие люди есть. А теперь об этом знают не только в России, а во всем мире. Что есть люди, которые против войны и не боятся этого говорить.
Я очень большой реалист, но я всё равно, понимаете, верю в любовь, в дружбу, в людей.
Смотрю на этих людей, я им так благодарна всем. Сашино дело существует только на пожертвования. Я всё время со страхом жду, что у людей закончится вот этот ресурс доброты или ресурс финансовый, и как Саша будет дальше, я не представляю.
И вот это всё Сашу очень поддерживает. Она бы так не улыбалась в этой клетке, если бы эти люди ее так не поддерживали.
Про приговор
— Если Сашу отправят в колонию, там ее ждет плохая медицина. И адвокат ее говорит, что очень сложно будет добиваться хоть каких-то приемлемых условий по ее здоровью.
— Да. И Демяшева это понимает. И она сознательно это делает. Это вот что у человека?
Я понимаю, она [Саша] была бы настоящим преступником. А если у человека нет тяжкого преступления, судья нарушает там все пункты закона, то есть превращает административное дело в тяжкое уголовное. Следователь это сделал, прокурор, теперь судья это делает. Вот они все это вытворяют. И тем не менее они ее хотят отправлять ни много ни мало сразу на 8 лет. Вообще такое не приснится в страшном сне.
Конечно, там [в колонии] ничего нет. Как? Я не знаю. Я даже не думаю об этом. Потому что… это нереально. Вот как? Человек не может это есть. Но его туда отправляют.
В то же время я верю в чудеса. Я теперь туда ухожу — в апелляцию, я думаю о том, что Саша пока остается в СИЗО до апелляции. И там думаю про чудеса. Которые происходят помимо нашей воли. Приходит, например, какая-нибудь проверка к судье Демяшевой. Или во время апелляции учитывают всё, что сделали адвокаты. Не знаю.
— Вы будете письмо Путину писать? С просьбой помиловать Сашу?
— Чтобы помиловали, человек должен признать свою вину.
— В законе нет такого требования. Это нас так убеждают.
— Вы сейчас говорите эту фамилию, я ее даже не могу произносить. Человек, который вот это всё делает — это мафиози, который захватил всю страну, довел до обнищания людей и сталкивает их теперь между собой. А что я ему напишу? Мне кажется, легче со стеной договориться. Мне ему просто нечего сказать.
Как пережить сложные времена? Вместе 💪
Поддержите нашу работу — а мы поможем искать решения там, где кажется, что их нет
поддержать «Бумагу»Что еще почитать:
- «Несмотря на то, что я нахожусь за решеткой, я свободнее, чем вы». Последнее слово Саши Скочиленко — ода жизни и миру на пороге колонии.
- «За бумажки можно было бы, конечно, поменьше». Интервью с пенсионеркой, по заявлению которой задержали Скочиленко.
