«Было видно, что города и люди травмированы». Интервью с Вадимом Лурье, который два года собирал семейные архивы жителей Луганской области

Петербургский фотограф и антрополог Вадим Лурье в 2018–2019 годы ездил в Луганскую область Украины: собирал семейные фотоархивы и брал интервью у жителей Северодонецка, Лисичанска, Рубежного и других городов, практически разрушенных во время военных действий 2022 года.

Собранный фотоархив и девять интервью вошли в книгу «Луганские. Впечатления, образы, голоса. 2018–2019 гг.», первый тираж которой вышел в «Своем издательстве».

Вадим Лурье рассказал «Бумаге», как семейные фотографии отражают особенности региона и меняют стереотипный образ Донбасса.

Вадим Лурье

фотограф, фольклорист, визуальный антрополог

— Почему вы поехали на восток Украины собирать семейные архивы?

— Когда началась так называемая «русская весна», происходящее сопровождалось пиаром и антипиаром жителей Донбасса. Обострилось противостояние условного украинского запада и востока и появились представления о люмпенизированном востоке — Донбассе.

Мне захотелось туда поехать, чтобы всё посмотреть своими глазами. Среди моих знакомых в Киеве появились внутренние переселенцы, те, кто вынужден был покинуть Донецк, Луганск. У них там оставались родственники и знакомые. И мы стали придумывать повод — не просто какой-то человек едет посмотреть на Донбасс, а что мы можем сделать нашими скромными силами. Я делал это как независимый исследователь, без какой либо аффилиации и грантовой поддержки.

— То есть у вас была идея показать более близкий к реальному образ востока Украины?

— Помните пропагандистское выражение «услышать Донбасс»? О том, что в Киеве Донбасс не слышат, не дают ему высказаться. И я решил дать жителям высказаться. Потому что кто, кроме них самих, может высказаться об их жизни, о том, чему они были свидетелями?

Мои знакомые, которые жили на Востоке, в 2014–15 годах тоже пытались это делать. Они не были политическими активистами, это просто активные граждане, которые во время президентства Януковича пытались поменять образ Донбасса, отношения людей внутри него и отношение киевлян. Они создавали культурные инициативы, делали журналы, выставки, возили в центр, начали такую работу по тому, что называется «сшивать страну». Тогда появился поезд, который ехал через всю Украину, в нем ехали историки, писатели, они читали лекции, останавливались во многих городах. Шла попытка реинтеграции страны и регионов.

Когда начались события «русской весны», моим знакомым стало опасно находиться там. Некоторых из них представители новой власти задерживали и «держали на подвалах» — избивая и требуя признаться, что они связаны с «националистами».

— А как вы вообще заинтересовались Украиной? Насколько я знаю, в 2014-м вы ездили на Майдан.

— Да, я поехал туда впервые в марте 2014-го, потому что меня заинтересовали социально-политические процессы, которые там происходили. Ранее я занимался тем, что называется культурой протеста и сделал визуальную книжку про российские протесты 2011–12 годов «Азбука протеста». В российском протесте всегда было очень много плакатов, много всего визуального, и, когда я видел какие-то кадры с украинских митингов — этого тоже было очень много.

И в силу того что это совсем не далеко, я стал довольно часто посещать Киев. Сначала я просто ходил по городу, документировал, фотографировал, писал полевые дневники. Эти материалы я использовал в докладах на научных конференциях. Например, о войне граффити в Киеве. В 2014 году можно было видеть граффити разной политической направленности, и противники в основном не закрашивали друг друга, а писали рядом что-то еще. Это был разговор с помощью стен, иногда вежливый, иногда грубый. Такое общение горожан между собой.

— И после 2014 года вы больше заинтересовались востоком. А почему обратили внимание именно на семейные фотографии?

— Восток Украины меня всегда привлекал, но не то чтобы пугал — я не знал как к нему подступиться.

Мы с моими знакомыми родом из Донбасса и Луганска стали думать, что сделать для региона, чтобы люди смогли лучше осознать сами себя и презентовать себя в других регионах. Так мы решили заняться оцифровкой семейных архивов и на их базе делать выставки.

— Чем интересны эти архивы, как они отражают особенности региона?

— Собранные архивы интересны именно тем, что представляют собой — в объединенном виде — визуальную базу знаний о людях. Ведь на фото фиксировались, казалось бы, очевидные и повсеместно известные сюжеты: рождение и взросление детей, семейные торжества, поездки в отпуск и в командировки. Но при этом на фото каждого региона, пожалуй, любой страны будут свои особенности. Здесь свадьба празднуется так, а здесь иначе. Здесь такая одежда или прически были модными в эти годы, а там другие. Масса деталей, которые составляют культуру повседневности — ее долгое время не изучали, занимаясь «большими» сюжетами.

В этих на первый взгляд мелочах и можно найти своеобразие — в данном случае Луганщины. Например, среди фото свадьбы есть обязательный сюжет, когда молодожены становятся на рушник (полотенце), положенный поверх ковра в зале бракосочетания. Или так называемые похоронные фото — показывающие, как именно люди прощались с умершими родственниками, какие моменты считали важными для фиксации: и для своей памяти, и для рассылки друзьям и родственникам, которые не могли присутствовать на похоронах.

— Как вы работали? В каких городах? Сколько фотографий собрали?

— У меня было много человеческих контактов, которые позволили за три поездки в 2018–19 годы собрать 50 семейных архивов. Надо сказать, что Северодонецк — это такая агломерация трех городов с разной историей. Сам Северодонецк, который возник в 20–30-х годах XX века, — это моногород при комбинате «Азот». Рядом город Лисичанск XVIII века и села вокруг него и Рубежное — городок химических НИИ, не очень старый. Они все находятся в получасе езды друг от друга. В этой местности много разного населения. Где-то более укорененное, несколько поколений, где-то менее, люди самые разные.

Я поселился у друзей в Северодонецке, и каждый день мы узнавали какой-то адрес, где у людей хранились домашние фотоархивы, с ними связывались. Они звали в гости, почти никто не отказывал, все были рады показать свои архивы, радовались интересу, который проявляется к истории.

Мы увидели подтверждение своим идеями, что через семейную историю прекрасно видна история и городов, и региона, и Украины, и СССР, и всех перемещений, которые люди совершали в XX веке по своей воле. Архивы были разные: самый большой — около 1000 фотографий, самый маленький — около 50. Так как мы ни у кого ничего не забирали, а занимались только оцифровкой, это было непростое дело, очень перенасыщенные дни. В последние приезды удалось сходить в гости к тем, у кого я уже был, с диктофоном и поговорить о их жизни.

— Вы в книге упоминаете об идентичности жителей Луганщины. Какова она? Кем они себя считают: украинцами, русскими, советскими людьми?

— Это очень сложный вопрос. Но по моим представлениям, у них большой кусок идентичности — это представление о себе как о луганчанах. Для нас, людей, живущих отдаленно, и для украинцев в других регионах Луганская область смешана с Донбассом. Но чем ближе ты к ним [луганчанам] находишься, тем более точную идентичность можешь уловить.

Все отмечают, что жители Луганска — это не то же самое, что жители Донецка. На многое влияет ландшафт. В Луганщине гораздо больше степей. Административно в советское и постсоветское время территории разделяли без учета исторического деления. Например, к Луганщине относится историческая часть украинской Слобожанщины.

В первую очередь они определяют себя как жители Луганщины, а уже потом могут говорить: «Мы говорим на таком-то языке, или на таком, или на всех. Третье поколение [бабушки и дедушки] приехало оттуда или оттуда». Донбасс как большая стройка привлекал большое количество рабочих с разных частей и Украины, и Союза, и многие оставались там жить. Например, вокруг Северодонецка села говорили на украинском языке. Потом приехали рабочие, инженеры, стало больше горожан — и стало больше русского языка. Русский или украинский — эту тему бессмысленно поднимать там, где люди не испытывают никакого давления.

— Лично с вами на каком языке говорили?

— Со мной говорили на том языке, на каком было удобнее. Многие говорили на украинском. Я иногда говорил: «Простите, я этого слова не понимаю». Тогда мне могли что-то объяснить. С каким-то языковым давлением я не столкнулся. Как и не столкнулся с каким-то неприятием, хотя на тот момент в тех городах было много внутренних переселенцев, много пострадавших и эти города пережили артиллерийские налеты. Ни разу ни у кого не возникло вопроса: «Что это за человек из Петербурга, зачем ему эти фотоархивы?»

— Какая социально-экономическая, гуманитарная ситуация была там в 2018–19 годы?

— Было видно, что города и люди травмированы. Лисичанск тогда гораздо меньше пострадал, а Северодонецк пострадал больше. Там я видел и разрушенные дома, и следы от снарядов. Там собралось много внутренних переселенцев. Я посещал места, где с ними работали, могли оказать гуманитарную помощь. Были какие-то хостелы, где те жили. Многие были вынуждены бежать с тех точек и линий, где шли непосредственно боевые действия. Бежали с тем, в чем были одеты, с детьми на руках, с паспортами или без. Некоторые ехали дальше, но в те годы многие оседали именно в Северодонецке.

— Кто-то пытался уехать в сторону Киева?

— Все поступали по возможностям. Если были родственники или предложения о работе, то ехали. Люди просто бежали от того, что их города и поселки стали фронтом. По ним прошлись боевые действия. Им было безразлично, кто с какой стороны и куда стреляет. Им важно, что стало опасно находиться в этих местах, это стало какой-то зоной отчуждения.

Города Луганщины экономически сильно отличались от Киева. Было видно, может в силу большого количества переселенцев, что люди бедно одеты. Конечно, там не работала часть заводской инфраструктуры. Огромный завод «Азот», который давал всем работу, работал примерно на треть. Мне напомнила отчасти Петербург 90-х та внешняя жизнь, с которой я столкнулся, — рынки, не первой свежести городской транспорт. Регион находился в кризисе.

— А люди, которые помнили расцвет СССР, когда там было много шахт, ностальгируют по тем временам?

— Из 50 семей только в одной был человек, который показывал семейный фотоархив 70-х и очень сильно скучал по тем годам. Но скорее по тому, какой он был молодой, задорный, как он ездил по стране, налаживал электронное оборудование. В Северодонецке делали электронику, которую распространяли по Союзу, в том числе знаменитую электронную игрушку «Ну, погоди!». В целом тоски какой-то или ресентимента я не встречал.

— А каких лет фотографии?

— Это же в основном черно-белая фотография, ее расцвет — 60–70-е годы. Такой самый что ни на есть Советский Союз. У кого-то были фотографии и дореволюционные. Фото 20–30-х годов и в России мало, так что они особенно интересны. Есть 40-е — люди в советской форме. Есть 50-е — тогда начинается такая «частная» жизнь. И конечно, более сытые и успешные 60–70-е.

— Что кроме этих фото вошло в вашу книгу?

— Последний раз я был в Украине в 19-м году и стал свидетелем проведения памятных дней: 8 мая — День памяти и примирения, и 9 мая — классический вариант советского Дня Победы, но уже в украинском варианте. Я подробно документировал оба этих дня, провел их с жителями. Я наблюдал и какую-то борьбу, и обсуждение того, что делать с советскими памятниками, и как они эволюционировали на территории Луганской области. И вот в первую часть моей книги вошли три эссе: про политику памяти и памятников на Луганщине, про 8 и 9 Мая и про семейные архивы жителей Донбасса. Вторая часть — это девять интервью. Я никак людей не цензурировал. Свою задачу видел в том, чтобы дать им максимально высказаться.

Это люди разного возраста: и 70-летние пенсионеры, которые работали на советских предприятиях, делали свою карьеру; и молодые ребята, которые родились в независимой Украине; и люди среднего возраста, которые могут сравнить и то и это время.

— Можете рассказать одну из историй, самую близкую вам?

— Очень показательно, как люди переживали события 2014 года, когда Северодонецк был временно захвачен, а потом отбит украинскими военными. Это не заметить было довольно сложно, но кто-то из моих интервьюируемых пытался игнорировать происходящее. Это характерно для людей старшего поколения.

Была показательная история как раз: 8 мая мы встретили ветерана в парадной форме с орденами, медалями. Он был кадровый военный и начинал он службу в советской армии, а продолжал в украинской. На его кителе были и советские и украинские памятные знаки и медали. Он сказал, что 9 мая поедет к внуку в Луганск, на неподконтрольную Киеву территорию. Я спросил: «Вы на парад поедете в этой форме?» Он сказал: «Нет, там может не понравиться, что я в такой форме». Имел в виду, что на его кителе есть украинские награды и это может не понравиться при переходе границы.

— Известно что-то сейчас о судьбе этого ветерана?

— Нет, к сожалению. И судьба других интервьюируемых мне неизвестна. Когда я собирал фотографии, откликнулись не только частные лица, но и учительница из школы в городе Рубежное. Она дала оцифровать школьный архив. Она недавно написала мне в фейсбуке, что школа разрушена. Я постеснялся спросить о судьбе архива, ведь по сравнению с другими бедами это не самая большая.

— А с жителями ЛДНР вы не говорили? Почему?

— В 2018–19 годах я думал, что хотелось бы побывать и на неподконтрольной Украине территории, встретиться с людьми, но если это сделать, то потом можешь не попасть в Украину.

— Что вы сейчас переживаете, когда по местам, где вы провели два года, прошла или проходит война?

— Конечно, с самого начала я очень переживал за всех своих знакомых и друзей. Многие из них снова стали переселенцами, уже уехав из Северодонецка и Лисичанска за рубеж, как некоторые пожилые знакомые, или в другую часть Украины, более безопасную. Я переживаю за все эти места, где я был. Так получилось, что они сильно пострадали от военных действий. Один из архивов, который мной оцифрован, был в маленьком городке Счастье — он практически разрушен. И Северодонецк сильно пострадал, Рубежное тоже. Для меня то, что там происходит, очень больно. Мои надежды связаны с тем, чтобы в этих местах снова можно было жить и работать. И я бы хотел, чтобы мои друзья и знакомые сами решали, как им там жить.