Михаил Боярский: «Молодость надо прожить наотмашь»

Александр Малич: Прямо сейчас мы с вами поприветствуем человека, нашедшего для нас сегодня время, несмотря на матч «Зенита» в Лиге Европы, который начался три минуты назад. Друзья, встречайте: народный артист РСФСР Михаил Сергеевич Боярский.

Михаил Боярский: Добрый вечер, уважаемые ненавистники футбола и «Зенита».

АМ: Михаил Сергеевич, первый вопрос, конечно, продиктован названием проекта: почему вы не уехали из Ленинграда, а остались здесь?

МБ: Вся моя семья жила и училась в Петербурге. А когда я попал в театр, то выбрал труппу Ленсовета. Здесь были Петренко, Солоницын, Фрейндлих, Равикович, Дьячков. От добра добра не ищут, несмотря на предложения от Ефремова, Дорониной и Марка Захарова. Я даже поступил в Москву во МХАТ, но мне сказали в театральной студии: «Здесь отец ваш учился, брат, тетя, дядя». Мне стало стыдно, я забрал документы и остался в Петербурге — исключительно по этим соображениям.

АМ: А вы никогда не жалели об этом?

МБ: Нет, никогда не жалел.

АМ: Есть еще такой расхожий вопрос: мешает ли что-то работать в Петербурге? Есть ли что-то, в чем мы проигрываем Москве?

МБ: Центральное телевидение в Москве — и работы гораздо больше. И денег гораздо больше: всё прибавляет два ноля к московским ценам. В Петербурге же люди более требовательны к себе. У нас есть момент оценки себя. А там уже ближе к пирогу они все гении. Я очень люблю москвичей, но выражение «гениально» у них с уст не сходит: гениальный спектакль, гениальный певец, гениальный режиссер. У нас гениев нет — у нас работяги хорошие и профессионалы.

АМ: Приходилось ли вам когда-нибудь преодолевать запреты родителей на профессиональном пути?

МБ: Когда мне было четыре или пять лет, меня отдали заниматься в музыкальную школу. Предварительно к педагогам водили, чтобы я поступил и сдал экзамены в первый класс. Я не знал, хорошо это или плохо. Конечно, если бы я был взрослее, никогда в жизни в эту школу бы не пошел. Но пришлось одиннадцать лет просидеть за черным сундуком. А больше разногласий не было: родители всегда и во всём шли мне навстречу. Я унаследовал эту черту и никогда не препятствовал ни Сергею, ни Лизавете, ни моим внукам. Так что нет, конфликтов в семье по этому поводу не было никогда.

АМ: «Династия Боярских» — известное словосочетание. Когда вы только начали работать в театре, то чувствовали, что продолжаете династию?

МБ: Нет. Я это почувствовал лет десять назад, когда Лиза стала актрисой. Тут уже понял: дело затянулось, надо завязывать.

АМ: Вы не хотите, чтобы внуки продолжали?

МБ: Конечно, это очень модная тенденция — тащить детей, еще не умеющих ходить, на сцену. Я против этого. Пускай у них судьба сложится так, как сложится. Я не буду их никуда направлять.

АМ: То есть вам не нравятся детские конкурсы — например, когда дети поют по телевизору?

МБ: Я не люблю дрессированных детей. Мне очень нравится проект «Голос. Дети». Я стал сентиментальным, меня это очень трогает. А вот дрессированные дети — «Лучше всех!» и так далее… Неизвестно, может, я буду вести программу, но там очень много дрессированных детей. Сегодня это в тренде. «Тренд» — дурацкое слово… Модно это сегодня.

АМ: Вопрос из чата: «Как вы отнеслись к выбору Елизаветы стать актрисой»?

МБ: Это было как снег на голову. Я сходил в университет и набрал для нее репетиторов, чтобы она поступила на журналистику. Уехал на гастроли, вернулся — она уже в театральном. Мама была свидетельницей: она повела ее зачем-то на день открытых дверей в театральный институт. И Лиза там увидела всех этих шалопаев — свободных и веселых. Так она пошла в секту к Додину.

АМ: Вы испугались в этот момент за нее?

МБ: Нет, обрадовался, конечно. Диагноз подтвержден, всё в порядке. Другое дело, что я ей сказал: это очень сложно, и неизвестно, что из тебя получится. Но пальцем не пошевелил для того, чтобы помочь ей. Она уходила в семь утра и приходила в двенадцать ночи, а чаще всего вообще не приходила: они там и спали, и ели, и учились все студенческие годы напролет. И сейчас то же самое. У них спектакль, и она приходит домой в два-три часа ночи, потому что Додин собирает всех после — устраивает разборки. Ну, это секта, это не театр.

АМ: Я надеюсь, тут все представляют, как проходит процесс обучения у Додина. Вы же понимаете, насколько это тяжелое дело и насколько оно зависит от удачи в конечном итоге?

МБ: Спорно. Но что касается Лизы, я был свидетелем того, как совершенно бездарный человек вдруг оказался работоспособным. До 8-го класса у нее было восемь репетиторов — по всем предметам. А потом она за два года вдруг выучила три языка. На английском вообще свободно говорит. И пластикой занялась. Не знаю, как так получилось. Она всё делала сама. Это, конечно, огромный труд. На фортепиано умеет играть: ей нужно было в одном фильме сыграть пианистку. На флейте играет — когда успела? Верхом ездит прекрасно после «Анны Карениной». Она занимается всем, чем только можно. И у нее хороший характер — с ней невозможно поссориться.

АМ: Я так понимаю, вы из тех родителей, которые считают, что детям не нужно помогать.

МБ: Я очень любил, когда Лиза двойки и тройки приносила. Говорил: «Молодец, моя ненаглядная. Двойка — это же не единица!». Я восхищался всем, что она делала. Наверное, это правильно, потому что у нее нет комплексов. Зато есть внимание к профессии и понимание ремесла, что чрезвычайно редко в наше время.

АМ: Еще один вопрос из чата: «Вы не жалеете о том, что ваша прекрасная жена оставила актерскую карьеру ради семьи? Она поистине великая актриса и замечательная хранительница домашнего очага».

МБ: Она, конечно, могла бы сниматься гораздо больше. Но она не жадная. Лишний раз появиться на телевизионном экране ей неинтересно. Она много играла в театре еще со студенческой скамьи — очень много. И до сегодняшнего дня играет, ей предлагают роли. Но она умнее многих актрис и актеров: семья гораздо важнее, чем любой театр и любой фильм.

АМ: Вопрос из чата: «Не рано ли в 16 лет выбирать профессиональное образование, как это принято в нашей стране?».

МБ: Чем раньше, тем лучше. Но должен вам признаться, что до 16 лет понятия не имел, чем хочу заниматься. Я знал, что ничего не умею, поэтому единственный выход — театральный институт. Ничего делать не надо, красота. Не надо быть, например, концертмейстером или преподавателем по фортепиано — у меня диплом подтверждает, что я могу преподавать. Нет, я неусидчивый. По восемь-десять часов сидеть за фортепиано было мучительно. Родители тосковали страшно, потому что у меня вообще никаких интересов не было. Я не знал, кем хочу быть, — лишь бы только не музыкантом. «Ну хорошо, — спрашивали родители, — а кем ты хочешь быть?». Я стеснялся сказать, что хочу быть артистом, потому что никаких оснований для этого не было.

Таких нас во дворе было много: покурить, выпить, футбол, девчонки, драки, расклешенные брюки, длинные волосы, музыка, магнитофон во дворе. И все схватились за гитару: решили, что будут рок-музыкантами. Я играл в рок-группе — и не в одной. Но чтобы всю жизнь посвятить этому — нет. И вот так случилось, что папа уехал на гастроли, я выучил басню, прозу и стихотворение и поступил к профессору Макарьеву. Он был очень стар и мало чему научил студентов. Поэтому определился я тогда, когда попал в театр — и стоял рядом с Равиковичем, с Алисой [Фрейндлих], которая подсказывала и подталкивала. Потом, когда познакомился со всеми артистами нашей страны, спросил у Табакова: «Как вы учились?» — «Никак. Я шил по ночам брюки, продавал и за девчонками бегал. А потом меня бросили на сцену с асами МХАТа». И тогда он впервые сыграл Хлестакова — не хуже, чем Михаил Чехов, наверняка. Я очень серьезного мнения об этом великом актере.

Мне кажется, в актерском искусстве ремесло бесспорно. Но тогда были Сушкевич, Станиславский, а сегодня эта профессия исчезает. Некому учить. Рекомендую все-таки выбирать профессию сердцем, чтобы потом не мучиться. Работу найдем все — в конечном счете не пропадем. А вот так, чтобы это было наслаждением… Я в театр мчался как на крыльях, потому что мне было это очень интересно. Даже не столько театр, сколько люди, которые там находятся. С юмором, открытые, нищие, выпивающие. Не спящие по ночам, репетирующие когда угодно, с прекрасной памятью — выучивающие роль за ночь. Сумасшедшая команда, которая в плацкартном вагоне едет на гастроли в какой-нибудь Урюпинск сыграть спектакль — и каждый старается быть в команде нужным: не просто волочиться в массовке, а доказать свою состоятельность. Вот эта компания мне была всегда по душе. Читающие, хорошо знающие драматургию — и современную, и классическую, и отечественную, и западную. Рано или поздно это исчезает. Театр опустел для меня, там никого не осталось — только два-три человека, которых я знаю. Поэтому в театр мне приходить скучно и неинтересно. Что с одной стороны кулис, что с другой.

АМ: Есть те, кому еще интересно, и они спрашивают: «Как молодым начинающим актерам и актрисам начинать карьеру, особенно если нет знакомств в этой сфере? Как приобретать эти связи?».

МБ: Моя сегодняшняя задача: не навредить. Я в большей степени разочарован в профессии, в тенденции театральной, в кино и в телевидении. Но поскольку вы делаете первые шаги, вам нужно быть очень мобильными и влюбленными в профессию: «Вот этот козел в шляпе скоро уйдет — и уж тогда мы дадим прикурить. Потому что он всё равно ничего не умел». Никакое образование для этого не нужно. Для того чтобы быть человеком на сцене, нужно много знать. В основном это литература и походы в театр и музей. В мое время человека, который занимался самодеятельностью, в школе пытался что-то играть, как правило, убирали из десятки поступающих в театральный. Нужно было прийти белым листом — так считали мои педагоги. Если там что-то нарисовано, переучивать гораздо сложнее, чем учить. Поэтому у нас был совсем желторотый курс, на который пришли 17- и 18-летние девчонки и мальчишки, которые вообще ничего не умели. И это очень устраивало педагогов. В музыкальной школе ставят руку — пианисту или скрипачу. Если до этого ты немного занимался музыкой, то рука стоит не так — и нужно всё начинать сначала. То же самое в актерской профессии.

Но вот ты идешь в театр, смотришь на Юрского, думаешь: «Мать дорогая, как он интересен!». А Смоктуновский! Потом ходишь, сравниваешь: этот что-то не тянет, хоть он и герой внешне. Что-то он пустоват. Очень нужна личностная закваска. Что такое личность? Это Шукшин, Высоцкий, Стриженов. То есть человек, который сам себе интересен и разнообразен в игре на сцене. Потому что сегодня любой из вас может сняться в фильме — и снимаются 99 процентов. А вот сыграть могут только единицы. К примеру, возьмем Аль Пачино в фильме «Запах женщины». Он там не Аль Пачино — это не «Лицо со шрамом». Это игра, и очень правдивая.

Сегодня в моде «бормотальный реализм». Есть пять-семь артистов — я не буду их называть, — у которых деньги в другом банке есть всегда. Они вообще ничего не играют, только бормочут. Зато правдиво! Ни хрена. Это тенденция такая. Я в театр не хожу, потому что ничего не слышу. Я сижу в пятом ряду — ни х.. не слышно. Ни одного слова. Вообще. Настолько документально. Я сам артист и не могу сказать: «Козел, погромче!». Потому что могу оказаться в таком же положении.

Но это такое неуважение к зрителю! Попробуй приди во МХАТ в свое время, если бы там что-то не было слышно. И очень жаль, что зрители перестали ходить с тухлыми помидорами. Как хорошо! Раз — в лоб закатал. А сегодня в средствах массовой информации обсуждают: хорошо или не очень, плохо или нет… Раньше всё было гораздо проще. Это площадное искусство, в конце концов. Мы должны прийти к этому. Многие зрители уходят со спектаклей, я сам был свидетелем. Начинают актеры материться на сцене — вроде даже в афише предупреждалось, что будет такой лексикон. А люди: «Да пошли вы сами!» — и уходят. А артисты потом: «Не понимают нас. Мы так старались. Говорили громко даже. Что не понравилось?».

Возвращаясь к вопросу: я консерватор и старый ворчун, со мной сложно. Мне уже ничего не нравится. Это нормально, потому что та губка, которая у меня была в душе и в сердце, впитала всё в 60-е, 70-е, 80-е. Дальше уже через край льется, не помещается больше ничего. Поэтому мне что Леди Гага, что Леди Мага — один хрен. Рэп? (Усмехается.) Это, говорят, такие философские слова глубокомысленные, что там даже мелодия не нужна. Нужно успеть вслушаться в удивительное содержание.

Конечно, я скучаю по Маккартни. Я как раз с ним встречался: он приезжал, давал мастер-классы. Между прочим, посмотрите, какой на Западе дефицит исполнителей. Артистов такого масштаба, как Элвис Пресли, Чарли Чаплин, Джон Леннон, — шаром покати. Столько дыма, клипов, костюмов, монтажа. И это нормально. Количество должно перейти в новое качество.

АМ: Ваше раздражение понятно. Но вы же понимаете, что, например, ваша дочь должна существовать именно в таком мире медиа и в таком мире театра? В таком кинематографе?

МБ: Мы с ней не разговариваем на эту тему. Я ее посылаю подальше с ее мыслями режиссерскими. Не для меня это всё. Она сразу говорит: ты лучше не приходи, тебе всё равно не понравится. Но мы существуем мирно. У нас более-менее налажено взаимопонимание с супругой. А что касается Сергея (сын Михаила Боярского — прим. «Бумаги»), он вообще отдалился от этого дела, у него своя стезя — в Думе. У него мозги есть, в отличие от папы и мамы. Лиза — человек эмоциональный, она не Спиноза. У нас полностью расходятся театральные вкусы и взгляды на кинематограф. Хотя ей повезло, потому что ее последняя роль — Анна Каренина. Это не какой-нибудь очередной клиповый фильм заумного режиссера: ей повезло с материалом. Я уж не говорю про себя. И Шекспир, и Лопе де Вега, и Дюма. И Вампилов был. Это последний современный драматург, над пьесами которого я смеялся, плакал, рыдал. Потом я уже перестал читать пьесы, потому что все они одного плана. Тем более выворачивание наизнанку классической драматургии: это московские дела, там очень много режиссеров, которые ставят таким образом.

АМ: Это, как правило, «гениально» у них получается.

МБ: Гениальность — понятие посмертное. Разберемся.

АМ: Вы помните момент, когда поняли, что больше не принадлежите себе, потому что настолько популярны, что не можете спокойно пройти по улице? Сейчас экскурсия проходит в трамвайчике — мне всегда было интересно, раздражает ли вас, когда они говорят: «В этом доме живет Михаил Боярский».

МБ: Они мне напоминают об этом — я иногда забываю. «Мать дорогая, я же он и есть». Вы знаете, не было времени подумать об этом. Но я научился скрываться, это у меня неплохо получается. Бывают, конечно, сложности иногда, но не такие, чтобы из-за этого я не мог жить. В последнее время стало еще сложнее. Вчера зашел в поезд в семь утра, и ко мне подошел мужчина: «Михаил Сергеевич! Вы Михаил Сергеевич?». Что ответить на этот вопрос? Если не спросонок и не такой злой, то можно ответить. Обращаются еще: Михаил Борисович. И даже Владимир Петрович. По-разному бывает, по-разному.

АМ: Люди, как правило, делятся на тех, кто любит The Beatles, и тех, кто любит The Rolling Stones. Как получилось, что вы любите The Beatles?

МБ: Теперь таких уже нет. Есть люди, которые влюблены в The Beatles, поскольку это гармония, мелодия, композиция. The Rolling Stones — это дворовая музыка. Ни один оркестр не исполняет мелодии, которые написаны The Rolling Stones. И все оркестры мира исполняют симфоническую музыку по произведениям The Beatles. Это всё равно что сравнить, скажем, Щедрина и Высоцкого. The Rolling Stones более доступны. Любой может взять гитару и воспроизвести то, что они играют. Потому что кроме Satisfaction никто ничего и не собирается играть. «Битлов» попробуй сыграй. Композиторы не могут сыграть. Гергиев не мог сыграть! Я ему говорю: сыграй If I Fell. Он начал — и стал путаться. Я говорю: «Да не такая гармония-то». Не каждый может сыграть то, что сочинил Джон или Пол, — потому что это очень мудрая музыка.

АМ: Вопрос из чата: «Сколько лет вы учились играть на гитаре?».

МБ: Я не учился играть на гитаре. Если бы знал, что не буду поруган родителями, то ушел бы в училище на класс гитары. Но мне приходилось заниматься фортепиано. А с фортепиано на гитару очень неудобно переходить. Вот с гитары на фортепиано гораздо проще. Но я играл в группе, где были фантастические гитаристы, и они меня кое-чему научили. И в группе я играл очень прилично — пока не сломал себе пальцы. Потом пальцы перестали гнуться из-за переломов — да и необходимость играть пропала. В первые годы я играл на гитаре вживую и пел для зрителей. А потом техника пошла вперед, появилась флешка, минусовка — зачем еще гитару таскать?

АМ: «Как вы считаете, что главное в студенческом возрасте: строить карьеру или жить сердцем, чувствами, впечатлениями?».

МБ: Не только сердцем — все остальные органы должны участвовать обязательно. Нужно максимально потратить себя в молодости. Максимально. Чтобы было потом: «Черт! Какие студентки были. Бог ты мой! Какое дешевое вино. Какие друзья». Какие мы были нищие и счастливые! Мы могли не спать по двое, по трое суток. Ночевали бог знает где: в мастерских у каких-то художников. Всё было так здорово.

Нужно успеть в молодости быть молодым. Надо прожить молодость наотмашь, не щадя себя. Не получится из горбатого писаки и читаки нормального джигита. Нужно успевать всё. В это время очень голодные душа, сердце и тело — необходимо быть всеядным. Влюбляться, дружить, щедро себя отдавать, читать, делиться, познавать, знакомиться. Не тормозить. Нужно успеть размять себя.

Из института выходишь не таким уж образованным. У тебя есть какие-то азы, и когда ты встречаешься с профессионалами, начинаешь хорошенько воровать у каждого. У Евгения Павловича Леонова, у Ефремова, у Даля… Воруешь, воруешь, воруешь — и какой-то капитал у тебя уже есть. У Дурова одно, у Тереховой другое, у каждого что-то своровать. Но нужно знать, что воровать, для чего и как это потом использовать.

Не слушайте никого, тем более меня. Что я вам могу сказать толкового? Что за возраст? Через месяц 67 лет. Я всегда себя чувствовал молодым: в 20 — молод, в 30 — молод, в 40 — молод, в 50 — молод. 60… Когда? Как?! Я — и старый! Мать дорогая! Через три года — 70! Когда это случилось?! Не заметил. Пролетело. И ничего хорошего дальше не будет. Через энное количество лет я освобожу вам дорогу. Готовьтесь.

Ничего дальше не будет — только хуже. Будет дряхлость. Потеря друзей. Потеря близких. Отсутствие желаний. Разочарования — серьезные разочарования во всём. То, что дальше, — уже никому не нужно. Нет, у нас есть Джигарханян, Краско — они в 80 лет только женились. Не знаю, смогу ли я это сделать. Но готовлюсь: я оптимист.

АМ: Нам прислали цитату из Станиславского: «Умейте любить искусство в себе, а не себя в искусстве» — и спрашивают, что для вас значит любить искусство в себе. И действительно ли неправильно любить себя в искусстве.

МБ: Нет-нет. Себя в искусстве любить нельзя. В искусстве нужно любить меня. Это будет правильный поступок.

АМ: Вопрос про «Зенит» и вашу болельщицкую страсть. Как это всё случилось? Многим кажется, что вы начали болеть за «Зенит» в начале 2000-х, когда команда начала выигрывать. А ведь на самом деле история совершенно другая и ваша связь гораздо более долгая и крепкая.

МБ: Мне было лет шесть, когда отец впервые взял на Кировский стадион: играл «Зенит» — «Спартак». Это я хорошо помню. Папа был знаком со всеми спортсменами, как я сейчас знаком и с Валуевым, и с баскетболистами, и с хоккеистами. Папа был знаком с потрясающим боксером Геннадием Шатковым, с Алачачяном, с Ахтаевым. И вот я стал ездить на «Зенит». Потом появилась команда из певцов и актеров, и мы стали ездить в Англию и Германию на выступления. Стали часто ездить в «Зенит» с капустниками. Поздравлять с днем рождения, с победой. Они к нам приходили на Новый год, мы к ним приходили. Образовалась такая спортивно-творческая компания. Сегодня с утра я принимал участие в благотворительной акции, которую проводит Кержаков. И Малафеев часто просит участвовать в таких мероприятиях. Я никогда не отказываюсь, мне приятно. Ну и Гена Орлов, конечно; у него жена из театра, у моего папы училась. Очень тесный мир оказался.

С шарфиком как получилось? Я сказал комментатору Гусеву: «Если наши выиграют, буду шарф носить год». Наши выиграли. Гусев: «Только попробуй приди без шарфа». Год относил, но потом ко мне стали подходить и спрашивать: «А почему без шарфа?». Я решил, что проще носить, чем каждый раз рассказывать про спор. Подумал: «Ну и буду носить». Два или три года носил. И в бане, и везде. Как-то приехал на гастроли, положил его в карман. Спрашивают: «А где твой шарф?». Я говорю: «Он у меня около сердца». Шнур ведь тоже приходил на стадион. И Саша Розенбаум, и Сережа Мигицко, и Шклярский… Но почему-то меня выбрали как главного болельщика. Кстати, какой счет?

АМ (аудитории): Ребята, какой счет? Посмотрите, пожалуйста.

Студенты из зала: По нулям!

АМ: Если что-то изменится, дайте нам знать. Спасибо большое.

МБ: С Сережей Мигицко мы спектакль играли — «Интимная жизнь». Идет футбол: я за кулисами, а он играет. И я ему громким шепотом: «Забили. Аршавин забил».

АМ: Из-за чего вы можете пропустить матч «Зенита»? Имеются в виду проекты, встречи, события.

МБ: Если мне нужно посидеть с внуком. Это главное для меня сегодня — и дает надежду на что-то. Ты кому-то нужен. Я ему позволяю то, что ему не позволяет никто. И поэтому он говорит: «Дед — мой друг».

АМ: Как строятся ваши взаимоотношения со спортсменами? Они дружеские или вы по-отечески к ним относитесь?

МБ: Я стесняюсь с ними общаться, потому что все-таки у нас мало общих тем. Выпивать мы вместе — не выпиваем. Симпатичные молодые ребята. Приходят иногда на Новый год посидеть поболтать. Малафеев мне сказал: «Мишка, ты на „Зените“ пиаришься». После этого я стал как можно реже заходить.

АМ: Какая ваша роль была самой важной в жизни?

МБ: Как для начинающего актера — роль Сильвы в «Старшем сыне». Она была заметна для профессионалов. Этот фильм смотрели все артисты и все режиссеры. У каждого было свое мнение по поводу моей игры, но тем не менее эта роль дала возможность заявить о себе как о молодом начинающем петербургском артисте.

АМ: Когда вы снимались в «Трех мушкетерах», понимали, что проснетесь знаменитым? Было ощущение на площадке, что снимаете что-то, что станет эпохой советского кинематографа?

МБ: Нет, такого ощущения не было.

АМ: У нас есть микрофон, поэтому мы сейчас перейдем к вопросам из зала.

Женщина из зала: Ваш дедушка после репрессии в 30-м году переехал в Ивановскую область города Кинешма. Знаете ли вы о том, что ваш дедушка был там?

МБ: Есть такая книга, которая называется «Династия Боярских». Там моя сестра Екатерина Боярская подробно пишет о судьбе деда, о Кинешме — она там была, чтобы выяснить, где он расстрелян и похоронен. Там всё написано. О всей семье.

Студент из зала: Михаил Сергеевич, перед кем — или, может быть, перед чем — вы готовы снять шляпу?

МБ: Такой личности пока еще не появилось. Когда я попытался снять шляпу при президенте, он меня попросил этого не делать: «Мишка, останься в шляпе. Тебе можно». Подходят корреспонденты, операторы: «Как вам не стыдно? Президент здесь, а вы в шляпе». Я говорю: «Личный указ самого президента. Я могу, как дворянин, находиться при нем в шляпе». Как дон Сезар де Базан.

АМ: Вопрос из чата: «Слушаете ли вы группу „Ленинград“ и как относитесь к Сергею Шнурову?».

МБ: Я отношусь к нему с большой симпатией. Мы не близкие друзья, но в хороших отношениях. У меня, конечно, есть к нему претензии. Я считаю, что он не имел права идти на эту передачу про любовь, которая резко снизила его в глазах почитателей. Как мне кажется, он гораздо выше всего этого дела. Уж лучше бы книгу написал или собственную передачу сделал. Но сидеть с Сябитовой рядом и ехать на Первый канал из Петербурга — зачем? Деньги там небольшие, наверное. Популярности это ему не принесет, наоборот, только отнимет то, что есть. Ни один уважающий себя мужчина на такую передачу не пойдет. Другое дело, что теперь уже всё равно: съедят и это. Если раньше было принципиально, на каком канале и в какой передаче выступать, то сегодня — лишь бы тебя показали. А критерий нравственный совсем исчез.

Я сейчас увлечен [политологом] Евгением Яновичем Сатановским. И настолько потрясен его эрудицией, что мне стыдно находиться рядом с ним в одном помещении. Слушаю все его передачи, выискиваю на каналах, где он говорит о современной политической жизни — на Донбассе, в Сирии, в Ираке, в Иране. Он знает всё! Философ, литературу прекрасно знает, языки, поэзию, литературу, музыку. Преподает великолепно. Вот с такими нужно общаться. Со мной же можно только… ну, выпить.

Я думаю: как же так? Он прочтет книгу — и почти наизусть ее знает. А я вчера прочел — сегодня могу заново читать. Ничего не помню. Вообще-то, это хорошо. Есть такой киновед — Долин. Вот бедняга: сколько же дерьма посмотрел. Он еще и рекомендует: «Вышел прекрасный блокбастер про зомби — идите!». Ну ты даешь, парень. Сейчас рванем всем Петербургом про зомби смотреть. Но сколько же он пересмотрел… Это всё равно что постоянно грязную литературу читать. А ведь он симпатичный молодой интеллигентный человек. Если брать аналогию с дегтем и медом — он только деготь ест. Когда до ложки меда доберется — неизвестно.

АМ: Кокорин забил. 1:0 в конце первого тайма.

Мужчина из зала: Михаил Сергеевич, добрый вечер. Михаил Кленов, «Эльдорадио». Вы один из тех людей, которые могут собрать Большой концертный зал «Октябрьский». Ваши песни любимы народом. Почему вы не делаете концерты масштабного уровня?

МБ: Я уже прошел этот период, мне это неинтересно и скучно. Сейчас для того, чтобы сделать 70-летний юбилей, мне нужно позвать 70 своих друзей, а самому сесть в кресло. Кому нужны мои новые песни? Никому. Если бы был жив Резников (поэт-песенник Виктор Резников, друг и коллега Михаила Боярского, погиб в автокатастрофе в 1992 году — прим. «Бумаги»), может быть, мы бы вместе что-то и придумали. А так, чтобы отметиться на афишах в Петербурге, — мне это неинтересно. Более того, это коммерчески невыгодно. Лучше один раз выступить за большие деньги одному, чем в БКЗ для престижа. Мне престиж не нужен. Чем старше будете становиться, тем меньше являйтесь на людях. Вас будут искать, если вы нужны, — и уважать за то, что не суетесь, куда не нужно. Я играл в спектакле «Интервью в Буэнос-Айресе», и там Владимиров говорил такую фразу: «Вас никто не видел, но вся страна вас внимательно слушала». Владимир Семенович Высоцкий таким был. Не было афиш, но его искали. Он был необходим. Бывает, не очень хочешь идти на выступления артиста, но всё равно впихнут. Хорошо развита у нас реклама: «На Волочкову сходите, вам понравится». Есть ряд артистов, которые у нас в каждой газете и в каждом журнале. Я мечтал попасть на Табакова — и наконец попал здесь, в Пушкинском театре, на спектакль «Юбилей ювелира». Для меня это событие. Ему реклама не нужна.

Как только я вижу певца с подтанцовкой, то просто смотреть не могу. Бедные ребята. «Я хочу быть подтанцовщиком. С детства мечтал. Восьмым в пятом ряду». Лучше уж никем не быть, чем подтанцовщиком. Принцип простой: либо всё, либо ничего. Либо я стою на сцене первый, либо вообще не стою. Мне кажется, это правильно. Нужно верить в свою звезду.

Мальчик из зала: Добрый вечер, Михаил Сергеевич. Меня зовут Май, и мне восемь лет. Какое ваше самое яркое воспоминание из детства? Спасибо.

МБ: Был безумный страх. Было большое счастье. Было удивление. Мне было лет семь-восемь, и у меня появилась машина. Папа принес ее на плечах: был спектакль, в котором выезжала фанерная машина с резиновыми колесами и двумя педалями. Спектакль закончил свое существование, и машину должны были списать. Папа от Комиссаржевского театра донес эту тяжелую машину до Гончарной улицы. Я вышел и увидел, что у меня есть машина, — а она была размером с настоящую — и в таком восторге был! Но сел в нее весь двор: человек, наверное, 15. Я сел за руль, который не вертелся, потому что машина могла ехать только прямо. И через две-три минуты машина развалилась. Это было недолгое счастье. Но я до сих пор помню. Потому что и руль, и фары, и сиденья, и даже клаксон — она бибикала. Вот такое яркое воспоминание. Но в детстве все воспоминания яркие — все. Я любил просыпаться утром, потому что — оп — и мама с папой рядом. Это такое счастье. Мы жили на первом этаже, и я любил выскакивать через окно во двор — и все мальчишки там. Помню, когда впервые купили КВН-49 с линзой, — это было счастье. Маленький экранчик, а там показывают фильм «Александр Невский».

Тебе восемь лет? То, что ты сейчас видишь, проходя по улице, я не видел никогда. Такого количества машин. Не было машин. Вообще. Были только «Победы», которые редко-редко проезжали, ЗИМы, которые можно было ждать долго, потом появились «Москвичи». Не было таких магазинов. Не было такой одежды. Не было телефонов. Ничего не было! Было детство — чудесное, прекрасное детство. У тебя будет не хуже. Удачи тебе.

Студент из зала: Поделитесь яркими воспоминаниями об Андрее Миронове.

МБ: Андрюша — удивительный человек. Мы познакомились, когда я впервые попал в массовку в фильме «Держись за облака». Он играл русского генерала, а мы с моим сокурсником играли чеченцев. Через несколько лет, когда я уже сыграл несколько ролей, мы поехали в Мексику на чемпионат мира по футболу. Там был поэт-пародист Иванов, Миронов и ваш покорный слуга. И была огромная толпа — человек 300 — комсомольцев. У всех были 10–15 долларов на всю поездку. И, конечно, никто не пил воды, хотя была жара под 40, никто ничего не ел. Все хотели купить колготки женам или кассеты для аудиомагнитофона. Мы сидели на трибунах, а вокруг ходили продавцы в сомбреро и предлагали нам ледяную кока-колу и пиво. Все пили, кроме наших туристов. Мы молча умирали, зажав свои 15 долларов. Вдруг до боли знакомый голос Миронова, по-английски: «Будьте добры — кока-колу! Всем!». Мы поняли, что он либо миллионер, либо у него солнечный удар. Он что, с ума сошел? Конечно, по сегодняшним меркам это копейки. Но тогда это был такой жест! И как он это сделал! Он сильно вырос в наших глазах. И стало чуть-чуть стыдно. Но у меня он эти деньги потом отобрал.

Мы шли ночью по Мехико, хорошо выпили. А там около фонтана играли мариачи в шляпах. «Мишка, деньги есть?» — «Есть». — «Дай сюда». — «Зачем?» — «Надо. Так! Ну-ка нам Bella Ciao, пожалуйста». — «Какой Bella Ciao?!» — «Сиди. Ты только это и запомнишь».

АМ: «Вы никогда не думали стать футбольным экспертом типа Валерия Карпина сейчас на Матч-ТВ»?

МБ: Нет, никогда.

Студентка из зала: 2016 год — год кино. Можете отметить какой-либо отечественный фильм этого года?

МБ: Никакой. Я посмотрел кое-что — и больше в кино не пойду никогда. Всё. Для меня кино кончилось на «Белом солнце пустыни». А сейчас смотрю — ну какого хрена? Мне неинтересно. Тем более когда Долин говорит: «Сходите на блокбастер». Я очень люблю фильмы Балабанова — почти все. Один из последних фильмов, который произвел на меня впечатление — «Возвращение» Звягинцева. Думал, какая-нибудь ерунда, а не оторваться было от экрана, смотрел с наслаждением. Но таких фильмов всё меньше и меньше, на мой взгляд. Меня не нужно слушать. И мое мнение, конечно же, никому не нужно. Вообще. Это я с вами просто по-приятельски беседую.

Студентка из зала: Есть ли какая-то роль, которую вам бы хотелось сыграть, но не сложилось?

МБ: Я думал на эту тему. С большим удовольствием сыграл бы Остапа Бендера. Тем более что это мое амплуа. Пропущен этот интересный персонаж. Еще «Собачье сердце». Хочется повторять каждую фразу Евстигнеева. Еще чуть-чуть… Сейчас он скажет… «Да, я не люблю пролетариат». Как хорошо-то! Чувствуете разницу: что я люблю и что вы смотрите? Разница существенная.

Студентка из зала: Как побороть страх перед выходом на сцену?

МБ: Это невозможно. У меня бывает панический страх — это беда: забываешь текст, потеют руки, не слушаются ноги, белый лист перед глазами. Волнение — это хорошо. Но когда я первый раз вышел на сцену, у меня был страх. Прошло много лет, почти 70 — он остался. Только не в такой степени. Но нет такого спектакля, в котором бы я чего-то не боялся. Это моя плохая черта: всегда трусоват был перед сценой. Значит, не очень хотел быть артистом. Мне кажется, есть люди, которые выходят на сцену и, наоборот, выдыхают с облегчением: «Наконец-то я в своей тарелке». А я думаю: скорей бы спектакль кончился. Бывают моменты, когда понимаю на сцене, что не искренен, а сейчас просто пользуюсь ремеслом и могу обмануть зрителя. Но есть ответственные места в пьесе, без которых твоя роль не сделана. Мне приходится готовиться с утра, чтобы вечером что-то получилось. Некоторым это не нужно: приходят и сразу вскакивают в роль.

Студентка из зала: Чем, на ваш взгляд, западное кино отличается от российского? И есть ли у вас фавориты в западном кино?

МБ: Я полагаю, что западный кинематограф — дело естественное. А у нас всё вопреки. У нас всё сквозь тернии всегда. Но благодаря этому рождались высочайшие профессионалы, такие как Чухрай, Шукшин и многие-многие другие. У нас с огромной ответственностью подходили к тому, что будет смотреть зритель. Сейчас без разницы: съедят. Западный кинематограф более богатый. Слушаем критика: «В фильм вложено 350 миллионов долларов». — «Вот это фильм! Пойдем смотреть! А у нас?» — «А у нас 208». — «Не, не пойдем». Сколько стоит, столько и получишь. Конечно, там есть и Аль Пачино, и Мэрил Стрип, и Де Ниро, и многие другие интересные актеры. Но вы знаете, я всех видел в таком посредственном сценарном материале, только диву даешься. В общем-то, всё равно это шоу-бизнес. Сколько бы мне ни говорили про Тарантино, что он великий режиссер, — ни разу сердце у меня не екнуло. Наш кинематограф попадал всегда в сердце, он чувственный. Но это не значит, что я не реагирую на западные удачи. Бывают моменты, когда до слез растроган. Но темы, которые затрагивает наш кинематограф, мне ближе. Я люблю смотреть старые-старые американские и английские фильмы. Мне всё больше радости доставляет не режиссура, а актерская работа. Наши актеры ничуть не хуже, если не лучше; всё равно они все учились по Чехову и Станиславскому. Большое количество иностранцев приезжает учиться к нам в страну — и к Табакову, и в БДТ. Школа у нас хорошая очень, но она стала пропадать, потому что некому ее передать. Это очень печально. Как Плятт играет Чехова! Как он читает «Размазню»! С ума сойти. Сидя в кресле. А тут какой-нибудь Джеки Чан — артист, оказывается. Вот это артистище, Шекспир! Мне предлагали несколько раз сниматься в западном кино. Я отказывался сразу, потому что это только ради денег можно было делать. А деньги были небольшие. Мы там не нужны, нет.

Студентка из зала: Какая из ролей — ваша любимая?

МБ: Я не влюблен в свои роли, но из того, что мне было симпатично играть в театре, — спектакль «Станция». А в кино мне было интересно работать над «Тартюфом». Я люблю эту пьесу, и этот персонаж мне очень приятен. Музыка там хорошая — Геннадия Гладкова. Это не значит, что Лопе де Вега мне не симпатичен. Просто это была первая проба пера. Я никогда не снимался в романтических фильмах, тем более с такой фурией, как Маргарита Борисовна [Терехова]. Это было довольно тяжело. Меня снимали с роли после четырех дней съемок как профнепригодного. Поэтому для меня было важно доказать свою состоятельность. Авербах выбил меня из картины, так ничего и не сказав. Был такой фильм — «Чужие письма». Начал сниматься там, на третий съемочный день: «Так, домой поехали». Меня как молодого артиста высадили около метро. И не звонят день, два, три. Я звоню сам: «А когда у меня следующий съемочный день?» — «Ой, господи, Миша, мы забыли вам сказать. В этой роли Янковский сейчас снимается». Было неприятно. Мне хватило ума не послать их подальше, что надо было сделать. Могли снять с роли и не сказать об этом. Но потихоньку я выкарабкался благодаря театру, потому что театр на такие поступки не способен.

Студент из зала: Что думаете о замене Лодыгина?

МБ: Я не беру на себя роль комментатора Геннадия Орлова. Мне просто симпатичен Лодыгин — всё, что могу сказать.

Должен вам признаться насчет нашего сегодняшнего небольшого разговора. Я всегда себя настраиваю: «Говори мало и толково. Постарайся умно сказать». Ничего не получается. Каждый раз ходишь, вспоминаешь: «Что же я нес! Зачем! Молчание — золото». Но хотелось что-то оставить. Вы ведь пришли что-то взять — как я могу ничего не давать? Конечно же, лучше всего артисту молчать, играть в спектаклях и сниматься в кино. Люди, которые меня потрясают, — Никулин, который умел ответить коротко, Равикович, Алиса. «Алиса, мы с тобой работаем 50 лет. Скажи мне, что такое „характерность“?» — «Ты с ума сошел, что ли?» — «Ну скажи». — «Зачем?» — «Я про тебя книгу напишу». — «Характерность — это зажим». Я ходил два-три дня — точнее и короче не скажешь! Если кто-либо из вас имеет отношение к актерскому ремеслу, вдумайтесь в эти слова. Так только Алиса может сказать. Нужно говорить коротко, четко и вечно.