Каким образом изоляция меняет нашу повседневность и мировоззрение, как эпидемии объединяют незнакомых людей и делают общество более протестным и почему в России вокруг коронавируса так много конспирологических теорий?
«Бумага» публикует фрагменты лекции социолога Виктора Вахштайна «К социологии самоизоляции: коллективные представления, социальные связи и повседневные практики», с которой он выступил на фестивале Science Bar Hopping Online 17 мая.
Science Bar Hopping — просветительский фестиваль, который впервые прошел в онлайн-формате 17 мая: десять ученых рассказали о том, как пандемия изменила мир. Фестиваль, а также научную рассылку «Что с нами будет?» делают Фонд инфраструктурных и образовательных программ (группа РОСНАНО) и «Бумага». Официальная соцсеть фестиваля — «ВКонтакте».
Виктор Вахштайн
Кандидат социологических наук, декан факультета социальных наук Шанинки, декан философско-социологического факультета РАНХиГС
Как пандемия влияет на нашу рутину и объединяет незнакомых людей
— Поговорим о том, каким образом язык социологической теории позволяет описать происходящее в последние месяцы. Для этого мы выделим несколько базовых параметров.
Первый — это повседневные практики. Мы привыкаем к тому, что наша жизнь схлопнулась до размеров квартиры, украдкой выбираемся в магазин с сумкой для продуктов (держа ее на виду, чтобы продемонстрировать чистоту своих намерений). Мы также пытаемся перенести привычные практики из офлайна в онлайн: например, лекторам приходится адаптироваться к Zoom. Такие вещи изучает микросоциология.
Второй параметр — это социальные связи. Мы все вовлечены в рутину, поток повседневных действий. Но при этом не являемся изолированными единицами — мы связаны друг с другом. Есть формальные связи — например, между начальником и подчиненным — и неформальные между приятелями. Есть более или менее сильные связи — например, между друзьями или между шапочными знакомыми. Мы все живем на перекрестье социальных кругов. Эта область — исследование структуры социальных связей — называется социальной морфологией.
И последний параметр — коллективные представления. Некоторые мировоззренческие паттерны, носителями которых мы все являемся. Мы каким-то образом отделяем добро от зла, отвечаем себе на вопрос о том, каким должно быть государство, что будет дальше и что происходит сейчас. Так мы упорядочиваем происходящее. Эту сферу коллективных верований и символических структур изучает культурсоциология.
В период эпидемии первое, за чем начинают наблюдать социологи, — изменение структуры социальных связей. Так повелось еще с начала XX века. Последний большой пласт подобных исследований связан с [ситуацией] в Гонконге 2003 года — там была эпидемия, предшествующая нашей. Социолог Питер Бэр был в это время в Гонконге и вел дневник наблюдений, проводил интервью. Он пришел к мысли о том, что все эти люди в ситуации эпидемии оказались связаны, незнакомцы вдруг обнаружили способность к солидарному коллективному действию. Это явление вслед за Максом Вебером он назвал «сообщество судьбы».
Почему эпидемия в Гонконге усилила протестные настроения и как ношение маски стало ритуалом
— Выделим условия спонтанной солидаризации людей, которые анализировал Бэр на примере Гонконга. Первое — распознавание общей угрозы. И это отличает ситуацию эпидемии от стихийных бедствий — особенно тех, которые происходят стремительно, как наводнение в Индонезии 2007 года. Люди не успевают осознать его как общую угрозу, которой можно коллективно сопротивляться.
Второе условие — изоляция. Есть довольно любопытное различие между эпидемией и пандемией. В случае с эпидемией происходит изоляция одной или нескольких конкретных территорий. Как, например, произошло с Гонконгом: китайское правительство быстро прервало транспортное сообщение, Гонконг и Коулун оказались в карантинной блокаде. Ситуация похожа на ту, которую описал Альбер Камю в романе «Чума».
Во время пандемии в ситуации взаимной изоляции оказывается весь мир. Остается ли изоляция изоляцией, если она взаимная? Исследователь Джереми Шапиро говорит о том, что пандемия работает прямо противоположным образом. Эпидемия сплочает, пандемия разобщает. Эту гипотезу еще пока только предстоит проверить.
Третье условие — продолжительность испытания. Если период изоляции длится несколько месяцев, мы можем говорить о том, что этот критерий соблюдается. Четвертое условие — материальные ресурсы: должно быть что-то, что можно поставить на кон. В бедных странах карантин не приводит к солидарности.
Следующее — это моральная плотность. Понятие, которое описывает то, насколько плотно вы опутаны паутиной взаимных обязательств с другими людьми. Это объясняет, почему у католиков меньше самоубийств, чем у протестантов: у первых моральная плотность выше, люди сильнее сцеплены друг с другом. Только приходит в голову мысль о самоубийстве — вспоминаешь, что кому-то обещал помочь, кому-то что-то должен, кто-то должен тебе. В случае с Гонконгом это стало условием, при котором мы могли наблюдать интенсивную солидаризацию людей.
Еще одно условие — социальные ритуалы. То, каким образом люди придумывают новые способы маркировать пребывание в одной лодке. В Гонконге [во время эпидемии] главным социальным ритуалом оказалось ношение маски. Это не было требованием сверху, как у нас, — люди выражали свою гражданскую позицию, признавали необходимость коллективного действия. Любопытная история: один из пекинских чиновников приехал всех успокаивать и отказался надеть маску со словами «Она не помогает». Его практически выгнали из аудитории возмущенные гонконгцы, — потому что к тому моменту ношение маски уже стало сакральным ритуалом.
Последний параметр — оси конвергенции, это еще один термин, введенный Максом Вебером. Обладают ли люди, проживающие на изолированной территории, общей идентичностью? Если да, они легче противопоставляют себя «внешним угрозам», а не друг другу. В случае с Гонконгом такое противостояние было налицо. Метафора войны, которую пекинское правительство пыталось спустить сверху, — «всё для фронта, всё для победы, врачи-солдаты на передовой, вирус — бесчеловечный противник» — в конечном счете стала работать против пекинских властей. Гонконгцы недвусмысленно развили эту метафору: пекинские чиновники — это предатели, некомпетентное руководство, которое не предпринимает необходимых мер, мешает людям мобилизоваться и препятствует деятельности волонтеров.
Оси конвергенции задают направление, в котором происходит сплочение. В Гонконге провели несколько больших социологических опросов до и после эпидемии, и процент людей, которые называют себя просто китайцами, после эпидемии сократился в разы. Они стали называть себя гонконгцами или гонконгскими китайцами. Макс Вебер бы сказал: вот оно — рождение новой гонконгской национальной общности. Питер Бэр напрямую объясняет все последующие гонконгские протесты, продолжающиеся до сих пор, эффектами солидаризации, которая возникла в городе в период эпидемии атипичной пневмонии.
При каких условиях эпидемия провоцирует раскол в обществе и как она влияет на социальные связи россиян
— Что происходит, когда есть все условия, кроме последнего — осей конвергенции? Например, в Монреале 1885 года возникла ситуация, когда город был разделен между двумя общинами — франкофонов-католиков и англофонов-протестантов. Началась эпидемия оспы, в результате которой погибших было существенно больше среди католиков.
Почему? Во-первых, заражение изначально пошло по католическим кругам общения — нулевым пациентом оказался машинист из Чикаго, которого протестантская больница отказалась принимать, а католическая приняла. Кроме того, сыграл роль гораздо меньший авторитет науки и больший авторитет духовенства. Духовенство видело в разразившейся эпидемии происки дьявола; людей с явными признаками заболевания показывали как блаженных, они считали, что это стигматы, а не просто болезнь. Происходила не конвергенция, как в Гонконге, а, наоборот, дивергенция, раскол.
Еще один сценарий — атомизация: то, что мы видим сейчас в российских городах. Интересно проверить и переложить это на цифры, что мы сможем сделать к концу июня, когда соберем новые данные по России, в частности, посмотрим на динамику сильных и слабых связей у людей. Атомизация — сценарий, хорошо описанный в «Чуме» Альбера Камю и историко-медицинских исследованиях Мишеля Фуко. Ситуация, когда слабые связи исчезают, а сильные связи становятся слабыми. Мы утрачиваем пласт социальности, который нарабатывался в режиме рутинного функционирования за предшествующие годы.
Социальные связи расходятся на два важных параметра. Первый — это доверие. Есть слабые связи, приятельские, а есть сильные, дружеские. Что происходило с социальными связями в последние годы в России? Количество слабых приятельских связей с 2012 года увеличилось в два раза, количество сильных связей — в полтора. Вопрос: куда это делось [во время пандемии]? 40 приятелей и десять друзей — это высокие значения. Далеко до гонконгских, но тем не менее. И всё же почему-то в последние месяцы мы не видим, чтобы это работало.
Насколько хорошо выстроены ваши отношения с людьми, которые проживают в непосредственной близости от вас? Мы проводили исследование в Москве и обнаружили, что это не тот город, где социальный капитал связан с территорией проживания. Это означает, что функцию поддержания социальных связей выполняют преимущественно средства дистанционного общения.
Нужно изучать и то, как организованы связи между людьми. Именно от этого зависит, насколько солидарность может конвертироваться в коллективное действие. Например, исследователь Марк Грановеттер изучал, как это сработало в двух пригородах Бостона в 50–60-е годы. И там, и там были очень плотные доверительные связи. Рабочий класс, ирландцы, итальянцы. Но в одном случае в качестве мостов между герметичными кругами общения оказались более эффективными женские организации и спортивные союзы. Бостонская мэрия приняла решение снести оба пригорода для того, чтобы построить большое шоссе. Пригород, где мостов между кругами общения нет, сносят. А в пригороде, где бедные и богатые имеют хоть какие-то точки пересечения, все выходят на баррикады.
Насколько мосты, связывающие разные относительно замкнутые круги, исчезают в ситуации пандемии? То, что происходит преобразование сильных связей в слабые, а слабые стремительно исчезают, мы видим. Но почему мосты между людьми, принадлежащими к разным кругам, исчезают в первую очередь, мы пока не знаем.
Как в России политизируют коронавирус и чем объяснить всплеск конспирологических теорий
— Посмотрим на другой параметр — коллективные представления. Если бы ситуация пандемии считывалась как обычное, например, политическое явление, мы могли бы «закодировать» его в привычных символических настройках: виноват проклятый коррумпированный режим или, наоборот, проклятая пятая колонна. Но в ситуации пандемии привычные способы интерпретации событий больше не работают. И поэтому возникло такое огромное количество конспирологических теорий — например, про чипирование. Такого всплеска подобных теорий мы давно не наблюдали.
Происходят очень странные вещи. Либеральные СМИ, пытаясь придумать новый способ политизировать эпидемию, вдруг начинают говорить о том, что меры недостаточно авторитарны. К риторике индивидуальной свободы и личного достоинства начинает обращаться РПЦ. Всё смешивается в доме Облонских.
Социологи, которые исследуют трансформации политической повестки, обнаружили такой любопытный эффект, как расширение палитры страха. В первый месяц это было особенно видно, во второй месяц эмоции стали оседать в новых политических конструкциях.
Страхом тех, кто верит в геополитических врагов, становится вовсе не глобальный страх, а антропологический. Нарратив, который воспроизводится здесь, чаще всего звучит примерно так: «Вы правда думаете, что основная проблема в вирусе? Он приводит к 10 % смертности. Основная проблема — в ваших соседях, у которых туалетная бумага закончилась, а патроны к карабину — еще нет. Люди выйдут на улицы, доведенные до отчаяния. Основная угроза — то, что у нас завтра начнется война против всех. Нужно вводить войска». Из этого высказывания следует, что со стороны государства необходимо еще большее вмешательство.
Большой вопрос — влияние каких факторов сильнее. Например, насколько влияет на нашу жизнь то, как меняются наши социальные связи — когда мы приобретаем новых знакомых, участвуя в волонтерском движении, или, наоборот, теряем общение со старыми знакомыми, запираясь дома. Возможно, именно изменение социальной морфологии определяет наши коллективные представления — новую космогонию пандемического мира. Или наоборот: важнее перемены в коллективных представлениях, когда авторитет государства вдруг начинают признавать те, кто его ненавидел — в то время как люди, которые всегда считали себя «государственниками», возмущаются из-за цифровых пропусков.
Каким образом пандемия меняет повседневность и как появляются новые ритуалы приветствия
— Наконец, последний параметр — повседневные практики. Появляются новые рутины, новые реакции на изменения. В том числе — новые способы травли. К примеру, моя коллега Александра Архипова упоминает в своем исследовании, как в разных странах начинают травить медсестер, которые каждый день контактируют с зараженными. На машине испанской медсестры в Барселоне ее соседи написали «rata contagiosa» — «крыса заразная».
Недавнее исследование Эрика Лорье посвящено тому, как люди [в Европе] обходят друг друга в общественных местах. Если человек видит, что тот, кто идет ему навстречу, не собирается уступить дорогу, он готов выйти на проезжую часть и обойти припаркованный автомобиль, но не оставаться с ним в опасной близости. В этом же исследовании есть фрагмент про то, как формируются новые ритуалы приветствия между людьми в масках. Когда они встречаются на беговой дорожке, то синхронно разбегаются, а потом возвращаются. При этом важно — с лицом, наполовину закрытым маской — изобразить приветствие, иначе встреча будет выглядеть так, словно они шарахнулись друг от друга.
Ваше жизненное пространство схлопнулось до размеров квартиры, но при этом произошло расширение того пространства, которое вас интересует. Развивается карантинная дальнозоркость. Вы просыпаетесь с утра, и вас безумно беспокоит динамика смертей в Бангладеше и Китае, но при этом вы забываете купить масло и позвонить родителям.
Такого рода анализ изменения повседневных практик — это то, что будет занимать микросоциологов минимум ближайшие несколько лет. Потому что микросоциологи не верят в самостоятельную силу ни «социальных связей» (социальной морфологии), ни «коллективных представлений». И то, и другое существует [только при условии] поддерживающих действий: созвоны с друзьями, комментарии в социальных сетях, участие в виртуальных митингах, утренние пробежки и попытки обхода системы цифровых пропусков. Представления и связи создаются и изменяются здесь и сейчас, в рутине повседневности.
