Зачистка науки. Физик Андрей Серяков посвятил СПбГУ почти 20 лет — уволить его могли по требованию ФСБ. Мы поговорили с молодым ученым

В конце января исследователь лаборатории физики сверхвысоких энергий в СПбГУ Андрей Серяков сообщил, что вуз отказался продлевать с ним контракт. Молодой физик сотрудничал с университетом 10 лет, а всего посвятил ему в два раза больше — почти всю сознательную жизнь. Решение избавиться от сотрудника университет, по словам ученого, принял по требованию ФСБ.

Серяков работал в составе научной команды СПбГУ на Большой адронном коллайдере в ЦЕРНе в Швейцарии, где ученые изучают, что происходило в первые секунды после появления Вселенной, тестируя состояния кварк-глюонной плазмы. Андрей — давний друг «Бумаги»: он был победителем петербургского Science Slam и участником нашего ютьюб-шоу «Заходит ученый в бар».

«Бумага» поговорила с Андреем Серяковым о политической подоплеке увольнения, отказе спорить с вузом во благо своей лаборатории и состоянии российской науки в изоляции.

Андрей Серяков
бывший научный сотрудник лаборатории физики сверхвысоких энергий в СПбГУ 

«Сотрудники ФСБ принесли список людей, которых вуз на работу брать не будет». Что указывает на политический мотив увольнения

— Как ты узнал, что твою ставку закрыли?

— В начале января пришел список новых ставок, и моей там не было. Позднее мне сказали, что вуз категорически против рассмотрения моей кандидатуры на другие ставки. Могут быть внешние ставки, когда мы получаем внешний грант, и на него создаем ставку внутри лаборатории. Но мне сказали, что и там меня не должно быть. Это всё стало понятно как раз в пятницу, после чего я написал пост в свой канал.

— Кто тебе сообщил об этом и как прокомментировали в университете?

— Я общался с Григорием Александровичем Феофиловым, своим шефом и заведующим лаборатории физики сверхвысоких энергий. Его еще в прошлом году вызывали для беседы в ректорат по поводу меня и еще троих научных сотрудников. Он, собственно, и передал мне всю информацию, никто из [руководства] университета со мной не общался по этому поводу.

— Почему увольнение не было для тебя неожиданным?

— Впервые об этом [возможном увольнении] шефу сказали в ноябре 2022 года. Тогда в СПбГУ пришли сотрудники ФСБ и принесли список людей, которых вуз на работу больше брать не будет. Тогда в этом списке оказались четыре научных сотрудника из нашей лаборатории. Учитывая, что в лаборатории работало человек десять, — это большой процент достаточно.

Контракты с научными сотрудниками в СПбГУ подписывают обычно на год, реже — на два. Трем моим коллегам новую ставку не дали в январе 2023 года, а теперь подошла моя очередь, потому что у меня был двухлетний контракт, подписанный в начале 2022 года.

— Почему ФСБ волнует, работаешь ты в СПбГУ или нет?

— Моя гипотеза в том, что первоначальной причиной стал слитый список «Умного голосования» — кроме меня, никто из них [уволенных сотрудников лаборатории] не участвовал в политической жизни, не ходил на митинги и свою позицию особо не изъявлял. Единственное, что нас объединяло, — подписка на слитую базу «УГ». Кроме этого, в 2023 году «Фонтанка» писала, что были проверки студентов из списка. Но это моя гипотеза, которую я не могу никак подтвердить.

Возможно, там несколько списков. Есть люди, с которыми готовы что-то обсуждать, — как мне передавали, им нужно «доказать свою лояльность». А есть люди, с которыми вообще ничего не готовы обсуждать, — я как раз из второй категории.

— Что-то кроме «Умного голосования» могло привлечь внимание силовиков к тебе?

— Я неоднократно выходил на митинги, но меня ни разу не задерживали. Я активен в соцсетях, не захлопнул варежку после того, как это всё началось, но стараюсь быть аккуратным.

К тому же я наблюдаю на выборах — в 2022 году была история со вбросом более 400 бюллетеней за учащихся Военно-морской академии, [о которой я рассказал].

— Почему ты решил не отстаивать свое право оставаться в университете?

— А что я могу сделать? Могу попробовать податься на другую ставку, чтобы получить отказ и официальные причины в нем. Потенциально я мог бы с этим пойти в суд и попытаться разобраться. Но это могло бы создать напряжение между моей лабораторией и ректоратом. Я этого не хотел бы, потому что лаборатории сейчас в тяжелом состоянии: разрываются международные связи, с ноября 2024 года Россия выйдет из ЦЕРН, а это то, на чем базируется исследование лаборатории. И грантов тоже сейчас немного.

С одной стороны, мне хочется за это всё подраться, а с другой — ну и ладно, значит, время идет вперед.

«Если творится зло, об этом надо говорить». Почему большинство ученых молчит о политических увольнениях и что побудило Серякова поступить иначе

— А после того, как Россия потеряет доступ к ЦЕРНу, чем будет заниматься лаборатория?

— Сложно сказать. Мне не очень понятно, как этот доступ будет прерван.

Но мы участвуем в запуске коллайдера NICА в Дубне: ученые нашей лаборатории там активно включены, в первую очередь экспериментально. А теоретики продолжат работать на международном поле, потому что им не надо иметь доступ к эксперименту.

— Чем именно ты занимался в СПбГУ?

— В СПбГУ я был на позиции младшего научного сотрудника. В первую очередь я занимался исследованиями в коллаборациях с [экспериментом] Shine в ЦЕРНе и частично с MPD — это часть проекта коллайдера NICА в Дубне.

Мы занимаемся исследованиями кварк-глюонной плазмы, изучением условий образования кварк-глюонной плазмы. Это фазовое состояние вещества, где кварки не заперты в частицах, как это обычно происходит в протонах и нейтронах. Это моя главная активность как ученого.

Плюс я популяризатор [науки], поэтому я читал лекции, мы проводили мастер-классы для школьников по анализу данных с коллайдера в международной лаборатории. Точнее она до 2022 года была международной — дети созванивались с детьми из других стран, обсуждали свои результаты. Сейчас этого уже нет, но мастер-классы всё еще проходят, и я участвовал в них как преподаватель.

Еще я мог представлять СПбГУ на каких-то условных выставках или читать лекции.

Это не входило в должностные обязанности, но я этим занимался, потому что мог.

— Как закрытие твоей ставки и ставки трех твоих коллег скажется на университете?

— Университет занимается исследованиями постольку-поскольку, чтобы у студентов была возможность заниматься исследованиями в стенах университета. Исследованиями в университете занимаются как научные работники,

так и преподаватели. Научные работники занимаются исследованием 100 % своего времени, а преподаватели — то время, которое у них осталось от преподавания.

Увольнением научных сотрудников СПбГУ обрезает возможность студентов заниматься какими-то темами, [так как] убирает специалистов в определенных научных областях. Получается, когда убирают научного сотрудника, то область исследований, которую можно проводить в университете, сужается, падает количество публикаций, докладов на конференциях.

— Как много таких ученых, которые за последние два года покинули стены университета?

— Я не знаю. Люди молчат об этом — боятся, что это сделает их ситуацию хуже. Боятся, что если они заговорят, то закроют себе путь обратно в университет.

— А почему ты не боишься об этом говорить?

— Я боюсь, но мне кажется, что об этом важно говорить. Это моя внутренняя ценность: если творится зло, то об этом надо говорить. Зло любит тишину и темноту.

— Но ты не боишься, что это закроет для тебя какие-то двери в России в ближайшем будущем?

— Сто процентов [закроет]. Я понимаю, что это последствия принятого мной решения. Кроме меня, который про это говорит, есть десятки тех, кто молчит. И мой голос может улучшить их позиции в будущем.

— Что ты имеешь в виду?

— Своим голосом я повышаю цену, которую университет платит за то, что он совершает такое зло. Это всё влияет на восприятие студентов, которые будут в него приходить, на преподавателей, которые захотят устроиться в университет. Университет, скорее всего, будет и в будущем такие вещи предпринимать. Но мне хочется верить, что желания заниматься этим у СПбГУ будет меньше.

«Никто не приедет на замену таким специалистам, как я». Как изоляция и чистки в бюджетных учреждениях душат российскую науку

— Есть ли тренд на чистки в науке и что он значит для российской науки?

— Мне не кажется, что это тренд на чистку науки, — скорее, тренд на чистку бюджетных организаций. Фундаментальная наука вся находится в бюджетной сфере — тут нет денег, нет бизнеса. Поэтому сюда пришли.

Для науки это всё очень плохо: вы теряете кадры. Наука и так загибается от того, что обрезались международные связи: наука в изоляции работать не может. А чистками вы выдавливаете людей из страны — для ученых нет рынка труда. Если взять область исследований, которыми я занимаюсь, то кроме моей лаборатории нет мест, где я мог бы заниматься тем же.

С другой стороны, это значит, что в России нет второго человека с тем же набором профессиональных качеств — и заменить меня некем. И на замену таким специалистам, как я, в Россию никто не приедет.

— Почему в России нет рынка труда в этой сфере?

— Это нормально. Ученые все суперспециализированы, и найти замену одному человеку другим невозможно в принципе. Если у вас уходит один ученый из университета, то на замену приходит другой с отличной от первого сферой исследований. Если это, конечно, не какая-то сверхпопулярная область. В нормальных странах это решается тем, что у вас есть как отток, так и приток — в том числе за счет иностранных специалистов.

— А почему наука не может существовать обособленно от иностранных государств? Вот в Дубне, например, строят NICА…

— А вот ее как раз и не могут запустить уже второй год, потому что обрезались международные связи. Наука становится настолько сложной, что ни одна страна не обладает достаточным интеллектуальным капиталом, чтобы, например, построить коллайдер. Почему нет коллайдеров в Китае? Не от того, что денег нет, а потому что нет специалистов, которые могли бы полностью в одной стране [проект] осуществить. Всё равно нужны международные коллаборации.

Наука — это всегда гонка. А теперь представьте, что у вас есть сила одной страны,

а есть силы всего остального мира, сколлаборированные вместе. Это микс людей, возможностей, культур. Это всё перемешивается, становится топливом для рождения научных идей. И совершенно другая ситуация, когда у вас значительно меньше людей, а те, что есть, боятся что-то высказать, заперты внутри и имеют значительно меньше возможностей для обмена знаниями.

— Как думаешь, в каких условиях наука в России может начать восстановление и сколько времени это займет?

— Понятия не имею. Условно, [есть пример] разрушения немецкой науки. До Второй Мировой она была ведущей в мире. Война закончилась, а немецкая наука до сих пор не восстановилась до того уровня — и не восстановится, скорее всего, никогда.

В какой-то момент российская наука, наверное, восстановится. Может, станет одной из передовых. Но это займет десятилетия. Нужно снятие барьеров между учеными внутри и снаружи страны — и физических, и идеологических, и каких-либо еще. Чтобы люди не боялись ни приезжать, ни уезжать. И, конечно, чтобы у них были деньги на занятия наукой.

«Я продолжу заниматься наукой и ее популяризацией здесь». Что Серяков чувствует к СПбГУ и почему не намерен уезжать из Петербурга

— Какие у тебя после всего этого остались чувства к СПБГУ?

— У меня достаточно много теплых воспоминаний и благодарности к большому количеству людей, которых я там повстречал. Есть грусть по поводу того, что администрация в такое скатилась, но это уже очень давний тренд, ничего не удивляет совершенно.

— А что это место дало тебе?

— Сложно судить. Я там с 15 лет был, это большая часть моей жизни. Большое количество того, чем я занимался в своей жизни, было связано с университетом.

— Какие у тебя планы на будущее? Что ты планируешь делать в ближайшие месяцы? И планируешь ли ты оставаться в России?

— Планы не особо долгосрочные, всего на год, что, в принципе, достаточно много для текущего времени. Я продолжаю заниматься наукой. Из-за того, что я работал научным сотрудником много лет и не был в аспирантуре, у меня до сих пор нет кандидатской, но я ее активно пишу.

Есть план дописать кандидатскую за этот год, съездить в ЦЕРН пару раз. И параллельно еще какие-то подработки, небольшие проекты, которые не потребуют большого количества моего времени, но позволят мне держаться на плаву. Что потом будет — не знаю.

— Но уезжать в этот год ты не планируешь?

— У меня была возможность в последние десять лет уехать из России, но мне нравится Петербург, поэтому я не уехал. Я продолжу заниматься наукой и ее популяризацией здесь.